Свет памяти - [2]

Сергей, худенький, большеглазый, разрумяненный от огня, сидит с книжкой возле открытой дверцы голландки и изредка подбрасывает в нее пахнущие берестой поленца. Я и Клава, если у нас выучены уроки, выбираем из козьего пуха волоски, очищенный пух складываем в пышную, точно облачко дыма, кучу. Мы сидим ближе всех к лампе. Мама — рядом, чинит наши штаны и рубахи.

Все заняты и одновременно как бы отдыхают за этой домашней работой, рады, что выполняют ее друг для друга. Исподволь затевается неторопкий разговор о чем-нибудь для всех интересном: о возрасте нашей деревни, о речке Кармалке, по которой — отец еще помнит — катера ходили, о дожде и громе, о чужедальних землях... Я и Клава заваливаем старших вопросами, но ответить они умеют не на все. И тут на выручку приходит сказка.

— В некотором царстве, в некотором государстве жил царь-корыстец. Захотел он весь бел свет на себя работать заставить, — начинает мама. Голос ее звучит негромко, не спеша, с паузами, во время которых она перекусывает нитку или примеряет новую заплату.

В избе тихо: слышно, как туркает за печкой сверчок, как глухо и тяжело вздыхает в сарае корова. И эта дремотная тишина при таком многолюдстве, и мягкий свет лампы, отбрасывающий на стены избы от всех нас причудливые тени, и мамин тихий голос — все завораживает, уносит нас в сказку, в ее чудесную и страшную небыль.

— «В ком добра нет, в том и правды мало!» — сказало красно солнышко царю-корыстецу и своими лучами осушило, испепелило его. «Нечестивый делает дело ненадежное, а сеющему правду — награда вечная», — сказало красно солнышко молодым и благословило Иванушку да Марьюшку. И стали они жить-поживать в здравии да согласии, — заканчивает мама сказку и смолкает.

В избе тишина.

— Мам, а почему солнце вечером большое, красное, а утром маленькое, желтенькое? — как бы очнувшись, спрашивает Клава.

Вопрос легок, ответ на него, кажется, у каждого на языке. Однако все молчат. Потом Сергей и Павлик начинают путанно объяснять, ищут в шкафу учебник по астрономии, спорят.

— Поняла? — наконец спрашивают они у маленькой сестренки.

Клава мотает головой. Нет, не поняла. Да и никто ничего не понял.

— Солнышко трудится много, — дождавшись тишины, говорит мама, — наработается за долгий день да и потяжелеет, покраснеет к вечеру-то. А за ночь отдохнет и опять к людям свеженьким, легким, светлым выходит... Ты вот пощупай ладонь у отца утречком перед работой, а потом вечером, когда ужинать сядем. Тогда и поймешь.

Сергей и Павлик переглядываются, суют «Астрономию» в шкаф и молча садятся за свои дела. Мама понимает, что про солнце сказала не по-книжному, а то, что сама придумала, и норовит как-то оправдать свое наитие:

— Да, на свете много диковинного... Вот, скажу, земля. Простая землица, что в нашем огороде. Возьми ее в руки и погляди. Черная она. Нет у ней никаких цветов и красок. Так? А кто ж овощи наряжает, раскрашивает? Начни копать: редька белая, морковка красная, свекла бордовая. Вот и рассуди — откуда у землицы краски?

— А по-моему, все тут ясно, — деловито говорит отец. — Коль прошлое лето всухую прокатилось, то и на огороде сухо, серо. Пожухло все, в один цвет слилось. Вот тебе и краски... Нет, не земля родит, а лето! Был бы дождик...

— Был бы гром, нам не нужен агроном, — ловко подхватывает разговор Павлик.

Мама на минуту отрывается от шитья и с какой-то скрытой любовью оглядывает нас темными, чуть грустными глазами.

— А у нас, — говорит она, — мама-покойница, бывало, скажет: земля — тарелка, что положишь, то возьмешь. Каково обработаешь ее, таково и получишь. Не столько дождь с неба, сколько пот с лица...

— Что так, то так, — добродушно бурчит отец, почесывая макушку.

...Эти непраздные наши семейные вечера, тихие и неторопливые, с рассказами и сказками, оставляли во мне глубокую отраду. Я долго не мог заснуть, все ломал голову, норовя дознаться, откуда же земля берет столько красок, отчего солнышко к вечеру тяжелеет. Дождавшись дня, я бежал в огород, брал с грядки горстку земли и, словно драгоценность, разглядывал рыхлые комочки обычного чернозема. По утрам я вскакивал с постели, шел к отцу и ощупывал его ладони. А вечером, встретив с работы, дивился: руки у него и впрямь потяжелели!

Отец устало улыбался:

— А мать-то у нас и в самом деле астроном, а?

ЦВЕТЫ ДЕДУШКЕ

Однажды отец взял меня в город. Мне было лет десять. Города я еще не видел, радовался и, однако, побаивался чего-то. На остановках мы выходили из вагона, разглядывали зданьица пристанционных вокзалов, сложенные из темно-красного кирпича высокие округлые башни, к которым подкатывали на водопой паровозы.

— Это дедушкина работа, — с благоговением говорил отец. — Гляди, какая кладка! Не башенки — крепостя. И пушка не всякая возьмет.

В городе он показал мне четырехэтажный кирпичный дом, с балконами, карнизами, стрельчатыми арками — примерно такой же дворец я видел в книге сказок.

— И это дедушка твой построил... Каково?

— Один?! — подивился я.

— С товарищами, — почтительно сказал отец.

Я смотрел на дворец, и жизнь моя как бы расширялась. И уже не я был ее началом, а что-то другое, далекое. О дедушке и его товарищах-каменщиках я думал с такой родственной теплотой, как будто всегда знал их, жил с ними еще до своего рождения.