Свет озера - [62]

Он прошелся по комнате неровным шагом, словно спотыкаясь. Остановился перед очагом, потом повернулся лицом к столу. Пламя очага освещало его со спины, и вздыбленные волосы образовали вокруг его головы как бы огненный нимб. Тень его плясала по полу. Не двигаясь, он простоял так несколько минут, потом медленно поднял руки, чуть согнув их в локтях, будто бережно нес тело ребенка.

По-прежнему витая мыслями где-то далеко, он продолжал свой рассказ беззвучным голосом:

— Мой бог! Любовь моя, мой Иисус, мой малютка… Он лежал там мертвый, а я был жив. Он лежал замученный, а меня пощадили огонь и пуля, и я ничем ему не помог. Я не сумел его даже найти, а любая сука всегда отыщет своих щенков… Он лежал там, вся моя любовь, боль моей совести…

Хижину словно придавила плита молчания. Даже детишки затихли. Блондель уронил руки, и Бизонтену почудилось, будто он видит тело ребенка, соскользнувшее на землю. По-прежнему неподвижный в ореоле огня, Блондель продолжал насмешливым тоном:

— Всю жизнь лечить детей — и дать умереть собственному ребенку!.. Он был тяжелый, как все мертвые дети из века в век. Мне, который видел столько умирающих детей, довелось держать на руках своего, чтобы я лучше почувствовал, сколько на самом деле весит мертвый ребенок.

Он вернулся на свое место и погрузился в молчание.

Никто не решался ни словом, ни жестом нарушить тишину. Медленно тянулось послеобеденное время, подтачиваемое ветром, от которого бросало в дрожь деревья, обступившие поляну. Снова раздались возгласы детей, но никто не осмеливался встать из-за стола, заговорить. Мужчины молча переглядывались. Им надо было бы заглянуть на лесосеку, да Блондель не окончил своего рассказа, и они сидели за столом как прикованные. Так и текли минуты, и только время от времени кто-нибудь глубоко вздыхал или, чуть пошевелившись, менял позу.

Наконец Блондель, словно очнувшись, заговорил — поведал своим слушателям о том, как бесконечно долго тащился он по пустынной деревне, а к ногам его жался повизгивавший пес, а в судорожно сжатых руках он нес тельце сына. Поведал о том, как подошел к своей повозке, достал оттуда лопату и вырыл могилку возле той разрушенной фермы, под старым вязом, в тени которого так часто сидела его жена и рассказывала маленькому Давиду сказки.

Здесь он вспомянул про свою жену, но говорил о ней с какой-то сдержанной робостью. Потом сообщил им, что было дальше. Долгие дни он бродил по округе от одной разрушенной деревни к другой сожженной и возвращался вечерами, чтобы помолиться на могилке Давида.

— Одно только я никак не мог понять, — продолжал он, — какова глубинная суть его смерти, раз я, его отец, остался жить. Почему господь бог не позволил мне его спасти? И, убив его, почему он пожелал, чтобы я нашел его труп, взял его на руки, осыпал поцелуями это навеки заснувшее личико? Почему запретил он мне последовать за ним? Ибо Давид был в царствии божьем. Потому что иначе быть не могло, и если бы я лишил себя жизни, то я сам бы закрыл пред собой врата небесного царствия.

Он пристально приглядывался к своим сотрапезникам, как бы желая удостовериться, поняли ли они до конца его слова, потом лицо его просветлело и губы тронула тревожная улыбка. Выпрямив стан и подняв тонкие руки, он докончил свой рассказ дрожащим голосом:

— Так было до того дня, пока господь бог наконец не ответил на мой вопрос, указав, что предначертано мне… Возле одной деревни, сожженной отрядом шведов, я нашел эту девочку и эту малышку среди двадцати, а то и более трупов. И я взял их на руки. Истерзанных, но не раненых. Умирающих от страха, но еще живых… Испытавших тяжесть людской жестокости. Тяжесть варварства нашего мира… Но еще в большей мере тяжесть жизни и надежды. Я унес их оттуда на руках, прижимая к своей груди, тайком, словно вор…

Слезы струились по его лицу, сползали по небритой щетине подбородка; и, хотя голос его дрожал, ему удалось договорить:

— Я обнимал их, чувствуя под ладонями тепло жизни… В них была тяжесть жизни, как в моем маленьком Давиде тяжесть смерти.

31

Прошло четыре дня, и Александр Блондель усердно ухаживал за своим псом и кобылкой.

— Очень уж вы торопитесь нас оставить, — заметила как-то Ортанс.

— Я должен ехать. Должен.

— Но куда вы направляетесь?

На этот вопрос он ответил неопределенным движением руки, как бы говоря, что он знает некую таинственную страну, о которой не может ничего рассказать.

Обе женщины тем временем возились с детишками, и Мари особенно ласкова была с Клодией и даже сдружилась с ней. Как-то утром, когда эта чудом спасенная еще спала, а Блондель находился в конюшне, где лечил свою лошадь, Мари обратилась к брату:

— Вчера, когда я осталась одна с лекарем, он сказал мне: «Этой девочке у вас хорошо. В вас она нашла то, что потеряла. Со мной она никогда не бывает такой, как с вами. И это понятно. Мужчин она боится!» И это правда. Он так мне сказал.

Обращалась Мари к брату, но Бизонтен сразу понял, что слова ее в равной мере адресованы и Ортанс, и ему самому. Однако заговорил Пьер:

— Ну и что?

— Вот и все, — смущенно ответила Мари. — Он так мне и сказал.

— А я, — спросила Ортанс, — разве я мужчина?