Свет мой ясный - [36]

Рачительная хозяйка, Ульяна не давала лентяям спуска, да и к прилежным была сурова так, что похвалы от нее дождаться – легче было умереть. Единственными бездельниками, коих она привечала да жаловала в своем доме, были хожалые женки-странницы, богомолицы и самые обычные побродяжки, потому что приносили к Ульяне самые разные слухи, а до сплетен и прочего бабьего суесловия Ульяна была охоча, как жаба до мошек. И чем уродливее, чем отвратительнее была пришлая, тем на лучший прием могла надеяться, а если уж она готова была поведать Ульяне какие-нито ужасные и кровожадные байки, то спору нет – будет желанной гостьей! Алена, которая неделю только и делала, что набиралась ума-разума у прислуги в двух домах – Фрица и фон Штаубе, а также впитывала всякую рассказку, приносимую Лёнькою с торгов Китай-города, не сомневалась, что Ульяна приветит ее: и за лютое уродство, а перво-наперво за то, что Алена сделалась истинным кладезем самых страшных, самых душераздирающих и сон отгоняющих рассказок, которые только ходили в ту пору по Москве.

И вот наконец, скрепившись сердцем и помолясь усердно Богу, Алена в сумерки постучала желто-пятнистой, будто жабья лапка, рукой в высокие тесовые ворота, в которые вошла некогда молодой, только что повенчанной женой, а вышла обвиненная в убийстве в сопровождении стражи. И немало сил понадобилось, чтобы устоять на месте, не броситься со всех ног прочь, когда приоткрылась смотровая щелка, в ней зыркнул недобрый глаз, а потом отворилась калитка и чей-то грубый голос буркнул:

– А… снова побирушка! Ну, вползай, коли пришла, чего стала!

Алена вползла. Это слово как нельзя более подходило к ее телодвижению, потому что войти на подгибающихся, расползающихся ногах было никак нельзя. Вышиб у нее почву из-под ног знакомый голос: в ворóтниках у Ульяны по-прежнему ходил Петруха, который был воротником и у Никодима, а стало быть, мог запросто признать свою бывшую хозяйку. И как было не признать, когда на его глазах, едва придя на этот двор, она увидала больную лошадь – и посоветовала обложить ей больные ноги коровьим навозом. Петруха тогда более всех нахваливал новую хозяйку и прикусил язык только тогда, когда углядел насупленные брови Никодима Мефодьевича. Больше у него уже недостало храбрости попросить у молодой хозяйки помощи, а было от чего: мужик маялся водянкою, и сейчас Алена приметила, что его раздуло еще пуще.

– Ну, чего глядишь? – с неудовольствием отворотил от нее Петруха свое отекшее лицо. – И без тебя тошно!

– Ах, бесстыжее твое лицо, – сердито прошипела Алена. – Бог видит, кого обидит! Зря на меня кричишь, может статься, я твою хворь исцелить могу!

Это был опасный шаг, но Алена хотела испытать прочность своей новой личины, дав Петрухе поглядеть на нее подольше. К тому же союзник в виде воротника ей не помешает: вдруг придется бежать отсюда сломя голову? Петруха может запереть перед нею ворота, но отворить малую калиточку…

В Петрухиных глазах появилось выражение такой детской надежды, что Алена невольно улыбнулась.

– Исцели, коли можешь, а? – тихо, совсем другим голосом молвил Петруха. – И сам не пойму, с чего такая напасть на меня напала?

– Да мало ли с чего? – пожала плечами Алена. – Попритчилось небось. Без притчи и трясца не берет! А у тебя, добрый человек, водянка. Эта болезнь, не иначе, оттого привязалась, что ты ночью выпил воды из непокрытой посудины, а ведь это время власти всякой нечисти, вот она и пробирается в воду, и поражает неосторожного. От водянки надо с разваренного и заваренного сверчка воды выпить. Пей также березовых почек отвар, да побольше, лист брусничный завари и пей.

– Скоро… скоро ли скажется лечение? – нетерпеливо возопил Петруха, глаза коего так и шныряли по углам двора, словно выглядывали неосторожного сверчка.

– Терпи, – строго сказала Алена. – Знаешь, как говорят: хворь входит пудами, а выходит золотниками. Терпи, молись да советов моих не забывай!

– Не забуду! – с жаром пообещал Петруха. – И тебя не забуду. Коли исцелюсь – век буду Бога за тебя молить.

Алена кивнула ему – и пошла по двору. «Боже мой, – подумала она, – ведь у всякого человека что-нибудь да болит! И как же просто от такого больного своего добиться! Сказал ему зелейное или другое какое снадобье – и вот тот, кто видел в тебе врага или ничтожество, глядит будто на мать родную! Вот бы так и жить: ходить по свету и лекарствовать, исцелять больных и убогих…»

Она так замечталась, что едва не наступила на какое-то крошечное существо, вприпрыжку приближающееся к ней по двору, пронзительно пища:

– Куды прешься, будто к себе домой? Гони ее, Петруха! А ну, гони прочь! Забыл, что я надысь наказала? Ах, башка твоя тупая! Пробить бы ее топором, чтоб вся дурь с водицей-то изошла!

Этой тщедушной карлицы Алена отродясь в глаза не видела, но тотчас узнала ее по Лёнькиному описанию: Агафоклея, наперсница и ближняя девка Ульянищи. Девкою ее теперь назвать трудно, ведь она была ровесницей хозяйки, а той уже давненько сравнялось сорок. Хотя, пожалуй, Агафоклея и впрямь до сих пор оставалась девицею: вряд ли кто польстился на ее крошечные прелести. Про таких, как она, говорят: «Ни сук, ни крюк – каракуля!» – и дома звали ее не полным именем, которое было в полтора раза ее длиннее, а коротко, словно удар в лоб: Фокля. Многие думали, будто она не только телом убогая, но и головенкой скорбная, однако Лёнька уверял, что Фокля хитрее лисы и опасаться ее следует не меньше, чем Ульянищи.