Свет мой Том I - [35]

— Как мы живем!

— Да, пассионариев уж нет.

— И какой исход по-Вашему: лапки кверху? — в упор спросила Инга. — Ведь еще древнегреческие философы жаловались на плохое воспитание молодежи. — И покосилась, как бы опоминаясь, на начальственного Игната Игнатьевича.

Среди приглашенных было — да — такое начальственное лицо (то ли начальство хозяина — сына, Михаила, то ли еще что неясное) со строгим лицом еще без складок, со строгой прической; а веки у него полуприкрывали сверху зрачки глаз, отчего вид его казался полусонным, неприятным. Про его крутость сведущие люди говаривали почти как о Сталине: «раз Лиходей нагрянул на строительный объект — полетят у кого-то головы». Однако Лиходеев сидел за столом достойно, точно в каком президиуме, и в словесных толках не участвовал; он покамест усердно трудился на животном фронте, будто насыщаясь впрок, потому как еще не все ходили перед ним в должниках. И вертлявая его жена, Вера Геннадьевна, в темноцветастеньком крестьянском платье, тоже полумолчаливо поддерживала трапезные мужнины усилия, не сбивала его с толку. Она-то давно убедилась в том, что голодный мужик страшнее зверя.

— Итак, нам известна боль, но каждый чувствует ее по-своему, — убежденно говорил Никита. — Мир людской страшно разделен. И эта разделенность — то неоспоримо — рождает зло насилия. Нынешняя жизнь целиком зависит от того, кто, что держит на уме и в руках своих, кто какую гайку, где вытачивает.

— Пахать — мал, бранить — велик, за водкой бегать — в самый раз, — посудил язвительно Звездин, уже находясь на взводе, и засмеялся пакостно, будто храбрейший пловец, заплывший уже далеко в море, тогда как остальные еще топтались на берегу.

— Леонид, прекрати! — осадила его тотчас Нина Павловна, хмуря брови.

Но стольничавшие обошли вниманием его каверзную фразу, как обходят какое-либо препятствие на тропке, чтобы идти дальше.

— Все ломается, и нужно все сознательно ломать, — имею я в виду понятия, — сказал с пафосом Лущин. — От привычного трудно отвыкать, но нужно и что-то новое избирать — для того, чтобы узнать себя еще лучше, еще лучше выразить свои взгляды, мысли, надежды. Особенно — в творчестве…

— Ну, это уж камешки в мой огород, — заметил Костя. — Прощаю тебя…

— «У нас свобода сновидений», — вклинился опять говорливый пропойца. — Так любил приговаривать мой командир, лейтенант, когда подчиненные ребята спрашивали у него: а можно ли сделать вот так, а не иначе, и тому подобные мелочи. А ведь они, орлы, в разведку хаживали… Извиняйте…

— По-моему, Вы, Николай Анатольевич, не туда поехали, — возроптала бдительная Инга. Она хотела бы спасти мужа от избранной им компании: сыгранность той не нравилась ей, была ей просто подозрительна. И несколько беспокоило ее теперь то, что он заглядывался на Аллу, сидящую наискоски от него и занятую, к спокойствию Инги, щебетаньем с соседом — симпатичным Володей.

— Считаешь, что самое совершенное не то, что сделано тобой, а то, что думаешь сделать, — говорил Костя. — Поэтому и такие претензии к себе, и такое недовольство собой, что все хочется переделать. Основательно.

— Да, надо торопиться делать добро, — определенно высказалась и Евгения Павловна. — Для чего ж сотворены все проповеди — христианские, мусульманские?.. Но живется-то все не легче.

— Ну, дайте, товарищи, мне минут сорок пять, — взмолился Николай.

— Ты, патрон, не на партсобрании с докладом, учти, — перебил его Костя.

— Дайте… Я на примере литературных героев Бальзака докажу, насколько справедливо мое предостережение — не зевать момент. — Николай воодушевился и процитировал уместно и Данте и назвал его предшественников и годы их жизни, причем морщил большой лоб, и пальцы его дрожали. — Я все знаю. Мне не нужно говорить, кто сзади меня идет; я по лицу встречного вижу, кто именно. Капиталист или социалист. И благо или позор он несет с собой.

— Так и можно проглядеть вакханалию, — заметила Евгения Павловна, — не обижайся, брат. — И остановила Звездина, пытавшегося опять включиться в спор. — Что, Васька — кот? Васька — кот. Ты чего закрутился? — шутливо-серьез-но обращалась она к нему. — Н-на, хлябни, морсу! Христос с тобой. Хлябни! Еще, матушка.

— Ему пора отчаливать — довольно назюзюкался, — сказала Нина Павловна сухо.

— А-а, присудила свое судейское решение! Сейчас подчинюсь… — Он отпил еще из стакана — и совсем нос повесил. Никто им не интересовался. Он был неинтересен всем, хотя он и еще надеялся на что-то, ерзал на стуле и злился. Особенно раздражал его нафуфыренный градостроитель (от всяких начальников-чинуш он натерпелся несказанно сколько — будь его воля, всех бы вывел на чистую воду!).

Между тем Володя и Алла увлеченно судачили о чем-то другом.

— И я покраснел. Он меня понял. И я его понял.

— Ну, Вам, конечно, сделают исключение. Вам такому да не сделать…

— В Москве я больше хорошеньких видел.

— В Киеве их еще больше, я уверена.

— Там условия позволяют и располагают к этому.

— Киев мне жутко понравился.

— Вот куда поедем или полетим летом. — Сказав это, Вика оттопырила ладошку с лепестками пальчиков. И покрутила ею в воздухе.

— Я прочел книгу Аксиоти о Греции двадцатого века, — сказал Никита. — Вывод: на качелях вечных — норма жизни у людей; что ими создается, то и разрушается бессмысленно, с треском. И к тому же это обставляется законами. А народ практический обделен. Как бы не хороши были законы.