Свет грядущих дней - [26]
Резня уже никого не удивляла. Расстрельные комитеты, составленные из фольксдойче, «украинских дикарей»[168], как она их называла, и «молодых здоровых немцев, для которых человеческая жизнь ничего не значила», постоянно были «при деле». «Они всегда жаждали крови, – писала Реня о нацистах и их приспешниках[169]. – Это уже вошло в их естество. Как пристрастие к алкоголю или опиуму». Эти «черные псы» носили черные мундиры и головные уборы с кокардой, изображавшей череп и кости. Когда они появлялись, с каменными лицами, выпученными глазами и большими зубами – точь-в-точь дикие звери, готовые преследовать добычу, – все знали: сегодня будет казнена половина населения гетто. Люди бросались прятаться.
«Для них, – писала Реня, – убить человека было проще, чем выкурить сигарету»[170].
Глава 5
Варшавское гетто: обучение и слово
Ханце и Цивья
Октябрь 1940 года
На Йом-Киппур 1940 года столовая в доме номер 34 по улице Дзельна была заполнена товарищами, приехавшими в Варшаву из сельских районов на конференцию[171]. Тем не менее в помещении стояла полная тишина, все были захвачены лекцией, которую читала Фрумкина младшая сестра, Ханце[172], она говорила с характерным обаятельным акцентом[173]. Речь шла о еврейской гордости, о необходимости оставаться людьми.
Четырьмя годами младше Фрумки, Ханце во многих отношениях была прямой противоположностью сестры. Фрумка – брюнетка, Ханце – блондинка. Фрумка – сдержанная, Ханце – кипучая. Фрумка – серьезная и замкнутая, Ханце – общительная. Фрумка – рассудительная, склонная к анализу, Ханце – одаренная богатым воображением. «Мне никогда не доводилось встречать человека, более зажигательного и вдохновляющего[174], – написала впоследствии о Ханце известная израильская общественная деятельница Рахель Кацнельсон. – Было в ее смехе, в манере двигаться что-то завораживающее, а во внешности – нечто большее, чем просто красота: открытость, желание взять от жизни все, что та предлагала, и оптимизм. Это пленяло».
Чаровница с кипучим темпераментом, которой всё – от дружбы до изучения языков – давалось легко, Ханце с детства была предводительницей местной детворы, скакала и лазала по деревьям, всегда впереди всех и всегда со смехом. Любимица отца, Ханце рассеивала напряженность семейных политических споров, которые религиозный отец, коммунистка (а для Ханце – учительница) Златка и брат-сионист Элиягу затевали после субботнего обеда. Фрумка держала свои мысли при себе, а Ханце высказывалась шутливо. О сестрах обычно говорили, как об одной персоне: «Ханце и Фрумка», ставя Ханце на первое место. Так же они и появлялись вместе: энергичная младшая притягивала к себе всеобщее внимание.
Когда Ханце было всего четырнадцать лет, ее брат-сионист Элиягу обнаружил, что она настолько не по годам взрослая, что ввел ее в «Свободу» перед своим отъездом в Палестину. Несмотря на ребяческую веселость, девочка проявляла интеллектуальную зрелость и желание быть полезной; она удивляла товарищей своим изысканным эстетическим вкусом и любовью к поэзии[175]. Став активным членом организации, она – с помощью брата, присылавшего ей деньги, – участвовала в семинарах и мероприятиях, хотя и не всегда удачно. В письме, отправленном из тренировочного лагеря, Ханце жалуется на то, что чувствует себя одиноко, и с огорчением рассказывает, что говорят о ней девушки, когда думают, будто она спит («Чокнутая… но хорошенькая»). Она испытывала двойственное ощущение от того, что являлась объектом внимания со стороны молодых людей, и не была уверена в будущности своих романтических отношений с одним из них, Ицхаком. «Он обещал отредактировать мою книжку стихов, а я кромсаю его рассказы»[176]. Взаимоотношения между сестрами были полны как привязанности, так и противоборства. Они обожали друг друга, но Ханце иногда задыхалась от опеки Фрумки. Жить вместе им было трудно: Фрумка любила уединение, Ханце – «движение, многолюдье, кипучую жизнь»[177].
В первые военные недели «Свобода» послала Ханце на восток, во Львов, чтобы оживить деятельность тамошнего отделения. Она воодушевляла всех своей энергией, напоминала, как им повезло оказаться на советской стороне, и всячески поднимала их моральный дух. В Пинске она навестила родителей и сообщила им «радикальную» новость. Ее подруга писала: «Никогда не забуду момента, когда Ханце сказала родителям, что собирается вернуться в оккупированную нацистами часть Польши. В комнате повисла мертвая тишина. Словно мир взорвался и окаменел. Ни один мускул не дрогнул на лицах ее родителей, пока она делала свое ошеломляющее заявление. После нескольких секунд жуткой тишины ее отец пришел в состояние страшной тревоги, но сказал: “Ну, доченька, если ты чувствуешь, что должна ехать, поезжай с Божьей помощью”»[178]. Конечно, она хотела вернуться. Когда в первый раз ей не удалось перейти границу – Ханце застыла, лишь вступив в холодную реку, которую, как предполагалось, должна была переплыть, – она настояла на том, чтобы повторить попытку.
И вот теперь, в самый священный день года, когда в столовой варшавского штаба «Свободы», вдали от родного города, Ханце, со своими как всегда разлетающимися косами, в головном платочке и цветастой блузке с пышными короткими рукавами, произносила речь о достоинстве, в дверь ворвалась ее сестра Фрумка.
