Свержение ига - [5]

В этот день с самого утра Феофил ярился больше обычного. Причина была известна только ему: в монастыре нынче должен быть корм в память князей Долгоруких, а значит, яств за обедом не обычных два, а четыре, и квас не простой, братский, а медвяный. Едва только проснувшись и представив, что вместо опрятной монастырской трапезной, уставленной обильными столами, ему придётся сегодня довольствоваться постными мужицкими харчами, Феофил громко выругался и потянулся к фляжке, стоявшей у изголовья. Она оказалась полупустой, отчего его настроение и вовсе испортилось.

Утро уже совсем занялось. Выйдя на свет, Феофил нашёл артель за огромным стёсанным бревном, служившим столом. Он пощурился на солнце, справил своё утреннее дело и подошёл к мужикам.

   — Здоров будь, святой отец! — встретил его громким вскриком маленький, вертлявый и ехидный мужичок Данилка. — Долго почиваешь, мы уже без тебя помолились, не обессудь.

   — Тебе, безбожнику и тунеядцу, молитва, видать, впрок не пошла, коли зубоскалишь, — прохрипел Феофил. Он попробовал кашу и сплюнул: — Опять недосолили, только харч монастырский переводите, скоты безрогие!

   — Дык каша не селёдка, — вставил Данилка. — Ей ведь не закусывают.

Мужики загоготали, а Феофил, задохнувшись от злости, стал подыскивать бранные слова. Заметив усмешку на лице Семёна, он вдруг накинулся на него:

   — И ты, жеребец обмеренный, вместо того чтобы деревья посекать и землю очищать, ухмылки строишь и яд отрыгаешь! Приблудный грех бесовский и тать кальный, погоди, доберусь ужо до тебя! А вы все, глаголы нечистые и кусательные изрыгающие, — гниды обструпленные и рожи богомерзкие! Денно и нощно нужно Господу молиться, чтобы избавил он землю от такого вонючего стада!

Видя, что Семён напрягся струной и с силой, до белизны в своих узловатых пальцах, вцепился в стол-колдобину, Архип, артельный старшой, тихий и рассудительный мужик, положил ему руку на плечо и успокоительно сказал:

   — Брось, Сёмка. У ярыжки — одна отрыжка, мы уже привыкли. А ты, монах, язык попридерживай, не всякий твой лай стерпит. И Господа поменьше поминай — рот у тебя грязный, не для того исделанный. Пошли, братва...

Оставив ругающегося и вконец рассвирепевшего Феофила, артель разошлась по своим местам. Архип повёл Семёна и Данилку в ельник, что начинался в двухстах шагах от артельной стоянки. В звонкой прозрачности стылого осеннего утра голос Данилки звучал особенно отчётливо. Он на все лады ругал Феофила: такому-де и в пятницу праздник, и ночью не дрёма, от него-де и Богу убыток, и людям истома. «Зачем тады такой на свете живёт?» — хватал он мужиков за рукава и заступал им дорогу. Архип отмахнулся от него, как от назойливой мухи:

   — Всем головы затрудил: зачем да почему? Не всяка шишка полная, не всяка ягода сладкая, а растут. Значит, так Господу нашему угодно... Давай лучше за дело браться. — Он подошёл к большой раскидистой ели и кивнул: — Вот с неё и начнём.

Семён осмотрел дерево, погладил по шершавому стволу и взмахнул топором. Работа давно служила ему верным снадобьем для врачевания житейских ссадин. Вот и сейчас, вонзаясь с утробным гиканьем в смолистую древесину, обнажая с каждым ударом топора пряно-душистую матовую заболонь, он сразу забыл об обиде. Сделав глубокий надруб, Семён подождал, пока Архип и Данилка перепилили половину комля, и упёрся длинной слегой в ствол дерева. Оно, ещё не чувствуя надвигающейся беды, спокойно шуршало ветвями. Но вот по стволу ели прошла первая дрожь, затем она задрожала сильнее, наконец покачнулась, замерла и стала медленно валиться, цепляясь за своих собратьев, будто прося у них подмоги.

   — Сломалась, как ни упиралась! — весело крикнул Данилка.

Семён глянул на место, куда должно было упасть дерево, и обмер: там, на небольшой опушке, стоял человек. Он что-то пристально рассматривал в траве и не замечал грозившей ему беды.

   — Э-э, гы-гы-гы! — гаркнул Семён и суматошно замахал руками.

Человек поднял голову и вдруг, словно заяц, прыгнул под ближайший куст. В это же мгновение ель с шумом упала на землю, накрыв собою почти всю полянку. Мужики бросились вперёд, спотыкаясь об еловые ветки, царапая лица и руки.

   — Не затем конду валили, цтоб скудельницей стала, — пробормотал Семён. — Эвон, живой вроде. — Он разгрёб еловые ветки, глянул вниз и радостно сказал: — Сопит!

Из мохнатой темноты на мужиков смотрели живые глаза.

   — Целой-то, друг сердешный? — спросил Данилка.

   — Господь сохранил, всё вроде бы при мне, — ответил им голос. — Да что уставились? Выбраться помогите.

Через минуту перед ними стоял небольшой человек с остреньким, птичьим лицом. Одет он был странно: холщовые порты и лапти — снизу вроде мужик, а вместо рубахи — монашеская ряса с обрезанными полами, подпоясанная дорогим узорчатым ремнём. Испуга в нём не было, да и ругаться, похоже, ему не хотелось. Зато Данилка не сдержался:

   — Вот бес! Мы чуть было грех на душу не взяли, а ему хоть бы хны! Неужто со страху даже не брызнул?

   — Уймись, — спокойно ответил незнакомец, — ибо всякий, гневающийся на своего брата, уже совершает грех.

   — Слава Богу, что всё обошлось, — примирительно сказал Архип, — но впредь по сторонам поглядывай, не токмо в землю. Клад, что ли, искал?