Сверхновая американская фантастика, 1995 № 03 - [26]

Татуированный медленно поворачивал голову, пока взор его не обратился к ее убежищу.

— Я знаю, ты здесь, — сказал он. Голос его был глухой и раскатистый; он напоминал Тетчи рокот камней в подземных глубинах, примерно таким она представляла себе голос отца. — Выходи на видное место, троу.

Дрожа, Тетчи повиновалась. Она выпуталась из теплых пол своего плаща и неуклюже выбралась на залитую лунным светом вершину холма, переваливаясь на своих толстых коротких ножках. Татуированный возвышался над ней, так же, впрочем, как и большинство других людей. В ней было всего три с половиной фута роста, подошвы босых ног твердые, как камень. Кожа — землисто-серая; черты лица были широкими и квадратными, будто вытесанные из грубого камня. Платье простого покроя сидело на ее маленьком плотном теле мешком.

— Я не троу, — сказала она, стараясь, чтобы ее слова прозвучали смело.

Троу — высокие троллеподобные существа, вовсе непохожие на нее. Ей явно не хватало роста.

Татуированный разглядывал ее так долго, что Тетчи стало неуютно под его пристальным взглядом. Вдалеке, из-за двух холмов, раздался долгий заунывный вой, сперва одинокий, потом все новые и новые голоса псов подхватывали его.

— Ты всего лишь ребенок, — сказал наконец татуированный.

Тетчи покачала головой.

— Мне почти шестнадцать зим.

У большинства сверстниц уже было по одному, а то и по два своих малыша, мешающихся под ногами.

— Я имел ввиду, по меркам троу, — ответил татуированный.

— Но я же не…

— Троу. Я знаю. Я слышал твои слова. Но твоя кровь — кровь троу. Чья ты? Кто мать твоя, кто отец?

«Какое тебе до этого дело?» — хотела ответить Тетчи, но что-то в манерах татуированного помешало словам слететь с языка. Вместо этого она показала на темные очертания каменной глыбы, вздымавшейся над землей за его спиной.

— Его подловило солнце, — сказала она.

— А мать?

— Умерла.

— Во время родов?

Тетчи покачала головой.

— Нет, она… она прожила потом достаточно, чтобы…

Чтобы уберечь Тетчи от худшего, пока та была еще ребенком. Ханна Лиеф оберегала свою дочь от городского люда и прожила достаточно, чтобы однажды зимней ночью рассказать ей под вой ледяного ветра, пронизывающего худые дощатые стены их жилища-сарая за постоялым двором «Коттс Инн»: «Что бы они ни говорили тебе, Тетчи, какую бы ложь ты ни услышала, запомни что я тебе скажу: я пошла с твоим отцом по собственной воле».

Тетчи потерла глаза грубым кулачком.

— Мне было двенадцать, когда она умерла, — сказала она.

— И с тех пор ты живешь, — татуированный обвел ленивым движением руки дерево, глыбу, холмы, — здесь?

Тетчи медленно кивнула, гадая, к чему клонит татуированный.

— Что же ты ешь?

То, что удавалось собрать на холмах и в лесах, находящихся в низинах между ними; то, что получалось украсть с окружающих город ферм; то, что могла отрыть в куче отбросов за рыночной площадью в редкие ночи, когда отваживалась прокрасться в город. Но в этом она не захотела признаться, просто пожала плечами.

— Понятно, — сказал татуированный.

Вой диких собак все еще раздавался в ночи. Теперь они были ближе.

На постоялом дворе «Коттс Инн» тем же вечером на лице человека, называвшего себя Гэдриан, появилась кислая мина, когда он заметил трех мужчин направляющихся к его столику. К моменту, когда троица завершила свой проход через гостиную постоялого двора и подошла к нему, лицо его вновь стало безразличной маской. Купцы — решил он и был наполовину прав. Когда они представились, он узнал, что они к тому же занимали очень высокое положение в городе Берндейле.

Он безразлично изучал их из-под полуприкрытых век, пока онн грузно опускались на сиденья вокруг его столика, один объемистее другого. Самым крупным был мэр Берндейла; чуть менее ожиревший — глава городских гильдий; еще «помельче» — шериф города да и тот весил в полтора раза больше Гэдриана, хотя при этом был значительно ниже ростом. Шелковые жилетки, туго стягивающие их тучные животы, — в тон отделанным оборками рубашкам и штанам вскладку. Начищенные до ослепительного блеска сапоги — настоящей кожи, с замысловатыми тиснеными узорами. Двойные подбородки нависали над накрахмаленными воротничками; у шерифа в мочке левого уха сверкал бриллиант.

— Что-то живет в окрестных холмах, — сказал мэр.

Гэдриан забыл имя мэра сразу же, стоило тому сказать его вслух. Он был очарован крошечными размерами глаз своего собеседника, и тем, как близко друг к другу они были посажены. У свиней очень похожие глаза, хотя такое сравнение, упрекнул он себя, было бы оскорбительным для последних.

— Что-то опасное, — добавил мэр.

Двое других кивнули, и шериф уточнил:

— Чудовище.

Гэдриан вздохнул. Среди окрестных холмов всегда что-то жило, там всегда водились чудовища. Гэдриан лучше многих знал, как их распознать, но на деле почти никогда никаких чудовищ там не обнаруживал.

— И вы хотите, чтобы я вас от него избавил? — спросил он.

Совет города выглядел обнадеженно. Гэдриан невозмутимо изучал лица посетителей, долгое время не произнося ни слова.

Он слишком хорошо знал их породу. Такие любили притворяться, будто весь мир следует их правилам, будто дикая природа за пределами их деревень и городов может быть укрощена, подчинена такому же безупречному порядку, как полки с товарами в их лавках или книги в их библиотеках. Но они также хорошо знали — дикая природа, крадучись, возвращается за аккуратный фасад их порядка и цокает когтями по мостовым. Она проникает тайком на их улицы, в их сновидения и даже может пустить побеги в их душах, если не успеть ее вовремя искоренить.