Сверхновая американская фантастика, 1994 № 03 - [25]

Мне очень хотелось обнять ее, притянуть к себе, утешить, но она уже не была тем ребенком, которого я нашел в Атлантик-Сити. Я чувствовал, что я не могу дотронуться до этой молодой женщины. Мы разговаривали тихо, и я едва различал слова, когда она рассказывала, как ей жилось.

— Там была школа для девочек, знаешь, где ученицы носят форму. Я купила такую же форму, и на меня там никто не обращал внимания. И там недалеко было большое здание, где люди ночевали в вестибюле, под ступеньками, и я тоже спала там.

Меня передернуло, но она тут же прибавила:

— Это было не так уж плохо. Я купила зубную пасту, такую, без запаха и вкуса, и я ее немного жевала, смешивала со слюной и могла выпускать пену изо рта, и ко мне никто не приставал. Я еще научилась забавно закатывать глаза, вот так.

Она стала вращать глазами, выглядела она при этом вполне слабоумной.

— О Боже, — пробормотал я, опустив голову.

Успокаивая, она коснулась моего плеча, но тут же одернула руку. — Все было нормально, — сказала она мягко. — Честно, нормально. Когда я еще немного выросла, то купила другую одежду и стала болтаться около университета. Мне даже комнату там удалось снять, и после этого все действительно наладилось. Я ходила в библиотеку и много там читала. Я все еще продолжала изменяться — ну, росла. Не то чтобы выше становилась, просто более зрелой, что ли. И я стала думать о тебе и о том, как я хотела бы тебя снова увидеть…

Ее голос замер.

После паузы я указал на парик, который лежал на кровати.

— Где ты этому научилась?

Она засмеялась грустным смехом.

— Что, здорово у меня получилось? Я же читала кое-что, смотрела кино, ну и наблюдала за женщинами на улице, за их походкой, как они разговаривают с мужчинами.

И никогда ничего не забывала, добавил я про себя, когда она снова замолчала.

Я поднялся, подошел к окну и приподнял немного занавеску. Дождь лил все сильнее.

Вне всякого сомнения, дорогу из аэропорта через пару часов совсем зальет. Я снова опустил штору и повернулся к ней.

— И что теперь?

Было ясно, что ей больше не нужна помощь. Может быть, немного денег, но и только. Она могла бы поехать куда угодно, стать кем угодно. Выбор был за ней.

— Я не знаю, — сказала она так тихо, что на этот раз я не смог расслышать ее ответ из-за орущего радио, но прочитал по движению ее губ и вспомнил, как она беззвучно произносила незнакомые слова из книг меньше года назад.

Она порывисто встала, прошла через комнату и взяла меня за руку. Она направилась в ванную, ведя меня за собой, закрыла за нами дверь и включила душ на полную мощь.

— От этого радио помешаться можно, — сказала она со слабой улыбкой. Потом сразу же она снова стала серьезной. — Я знаю, как я не похожа на других, Уин. Возможно, моя мать употребляла какой-то наркотик, и от этого произошли изменения в хромосомах, что-то в них перемешалось или разорвалось, что-нибудь такое, и все так и закончится на мне и не передастся моим потомкам. Но также возможно, что я генетический уникум, что-то новое в природе, и мои дети будут такими же. В любом случае те люди, которые хотят изучать меня, не успокоятся до самой моей смерти. Они будут постоянно охотиться за мной. Рассуждая разумно, я их не виню, я бы поступила так же на их месте. Но дело в том, что я не на их месте, и я не знаю, что значит быть такими, как они, как ты, как все остальные. Я такая, какая есть, и для меня это естественное состояние. Я не чувствую себя уродом или чудовищем.

— Господи, — прошептал я. — Господи, Франси. Какое же ты чудовище? Ты прелестная женщина.

— Научи меня любви, Уин. Пожалуйста. Ты научил меня многому. Научи меня и этому тоже! — Она прикоснулась к моей щеке.

Я протянул руку к крану позади нее и выключил душ, потом взял ее на руки, отнес в постель и научил ее любви.

— Чего бы мне хотелось, — прошептала она в ту ночь, — это жить на склоне горы, вокруг — деревья и маленький прозрачный ручеек с рыбками. И чтоб ни души вокруг. Но чем бы ты стал заниматься в таком месте?

— О, я бы поддерживал дом в хорошем состоянии, лес рубил, чтобы было чем топить, рисовал бы и фотографировал.

— Тогда ладно, — сказала она, кивнув, как будто все решено. — А я бы учила детей так, как меня учила тетушка Бетт. Я бы их учила именам цветов, и какие растения съедобны, и алгебре, и как готовить бисквит, и где расположен парк Серенгетти. А потом девочки бы покидали дом и находили бы себе возлюбленных, — конечно, выбор должен быть очень тщательным, — а потом они бы возвращались, чтобы рожать детей. — Она тихонько рассмеялась. — Дедушка с бабушкой.

Когда она уснула, я рассматривал ее лицо в тусклом свете, падающем из ванной комнаты. Какой красивой она стала, какая дивная фигура, какая нежная кожа. Я понял, кажется, почему я помог тогда той малышке на пляже, почему я спрятал ту девочку от всего мира, — чтобы в конце концов настал вот этот миг. Ради этого я сделал все, что сделал, и этот миг был предрешен.

Я улыбнулся своему глупому мистицизму, но верил в это свято. Я прикоснулся к ее щеке, и она улыбнулась во сне и придвинулась ближе. Завтра я скажу ей, чтобы она уезжала. Я возьму с нее обещание никогда не возвращаться, не звонить и не писать. Она могла теперь прожить сама. Знакомство со мной несло ей только опасность и в конце концов выдало бы ее. Мне не хотелось спать. Я хотел смотреть на нее и гладить, гладить ее по щеке и видеть, как она улыбается, но я задремал, и, когда я проснулся, она ползала по комнате с полотенцем.