Сверхновая американская фантастика, 1994 № 02 - [60]

Не так давно активно шли споры об определении биофизики. Во время своего студенчества автору в силу разных коллизий пришлось втянуться в публичный университетский диспут со старозаветной кафедрой физиологов в полном составе, настаивавшей на довольно варварском определении биофизики как применения физического прибора к биологическому объекту (исходя из чего ветеринар, измеряющий температуру у коровы, просто примерный биофизик).

Ныне автор подписался бы под следующим определением: биофизика — это наука о физических фундаментальных основах живого.

Но отнюдь не наука о физических особенностях живого. Простое, хотя и несколько расплывчатое, казалось бы, определение. Впрочем, разъяснения член-корра от биофизики, давшего определение, не оставляют сомнений: изучение живого не порождает и не требует никакой новой физики. Для непонимающих член-корр выразился еще проще: возьмите справочник по физике и вам его хватит для изучения любого живого биологического объекта. Нимало не смутясь вопросом, какого года издания брать справочник по физике, мэтр вальяжно ответил: «Ну, какой-нибудь поновей».

Физиков, вероятно, можно понять. Предыдущий этап развития науки на основе технологической революции укрепил их во мнении — для того, чтобы познать что-то, надо довести это «что-то» до крайности. Все, находившееся в пределах достигнутых параметров, как-то сразу признавалось заведомо не новым. Новой физике дозволялось появляться только на дне черных дыр или у белых фонтанов материи. Циклопический ускоритель по экватору Земли, гигантские магнитные кольца в космосе диаметром в орбиту Луны вызревали в воспаленных умах великих физиков. В фантастике подобное умонастроение вылилось в законченные словесные формулы Гении с кристаллоподобными чертами, управляющие взрывом галактик, и какая-то очень редко встречающаяся в космосе плесень в виде всей прочей зоологии (то есть, на жаргоне гениев: всего, что не физика). Смущало только древнее родство этих гениев с плесенью, но ясно брезжила надежда, что об этом удастся навсегда забыть, окончательно компьютеризовавшись и кристаллизовавшись. Вход в микромир тоже мыслился не везде, где попало, а только обставленным многотонными физическими установками.

Однако как назло разразился огромный скандал с высокотемпературной сверхпроводимостью. Ну, конечно, многие физики предпочли не заметить этой чувствительной пощечины от коварной природы, сразу забыли, как глумились и потешались над одинокими исследователями высокотемпературной сверхпроводимости; более того, некоторые теоретики со звучными фамилиями, опровергавшие само существование высокотемпературной сверхпроводимости, безо всякой заминки заявили, что они-то ее и предвидели (на их жаргоне можно продолжить: «в смысле невозможности»). Воистину, эти люди очень часто ошибаются, но ни в чем не раскаиваются, расплачиваться за их ошибки, видимо, приходится другим. Остается вспоминать Второй Закон Артура Кларка: «Если известный ученый в годах признает что-либо верным и существующим, он, всего вероятнее, прав, если же неверным и несуществующим, он скорее всего ошибается».

Выяснилось, новая физика лежала килограммами керамики на деревянных полках, то есть, изучая «чисто химический объект», физики столкнулись с новой физикой, не в смысле отмены старой, а в смысле появления новых принципов и обнаружения новых физических сущностей. В древности об этих приключениях духа писали проще: «А вот книги физиков, из которых мы узнаем, что Вселенная устроена не сложнее повозки».

Конечно, не надо забывать, в противовес какой невообразимой чертовщине физикам приходилось развивать свои взгляды, хотя еще неизвестно, на чью мельницу они лили воду.

В одном из диалогов Платона, который опасно читать неподготовленному человеку, в некой драматической ситуации возникает спор об арфе и ее настрое. Один из унылых материалистов говорит Платону, что с исчезновением арфы исчезает и ее настрой. Платон же (в духе ответа — меня давно интересовало, куда деваются отпущенные грехи) пытается выяснить, куда же настрой исчезает, — не туда же, откуда появился? В итоге друзья понимают, что такому человеку, как Платон, ничего не страшно.

Ньютон, который сравнивал себя с мальчиком, играющим в красивые раковины на берегу моря познания, тем не менее не любил безудержного фантазирования в науке, измышления гипотез — оно неконструктивно, никуда не ведет и потому скучно. Например, естественно предположить, что раковины образуются из песка под действием ветра, а поскольку мы этого не видим сейчас, то еще естественней предположить, что Вселенная вступила в эпоху рассыпания, и так далее, и так далее, до дурной бесконечности…

Итак, не преклоняться перед авторитетами, но и не верить ниспровергателям основ (основы наук поддаются только расширению)

Легко сказать, ну а если человек усилием воли гнет металлическую ложку — это антинаучно? И пожалуйста, готов процесс против Ури Геллера. Но если как следует подумать, то антинаучна именно резкая реакция-утверждение поборника «чистой науки». Устранив все тривиальные причины, он придет к выводу, что человек действительно способен изменять форму металлических предметов, и это повергнет его в шок. Но если бы поборник попробовал выяснить механизм явления памяти формы у металла, тогда ему не показалось бы таким невероятным, что очень слабое воздействие, которое оказывает человек, может вызвать подобный эффект.