Свечка. Том 2 - [62]

Сроки поджимали – надо было начинать.

Что начинать – понятно: молиться и креститься, а как это все делается – никто не знает.

Тык-мык – «Отче наш», а дальше как?

Да что там «Отче наш», никто точно не знал, как правильно: сперва молиться, а потом креститься или сперва креститься, а потом молиться?

Опять спор вышел, и опять чуть до мордобоя дело не дошло.

Для выяснения решили почитать ту книжечку, которую когда-то Игорек покойничек строго настрого запретил им читать. Новые времена наступили в «Ветерке» – Благая Весть стала доступна даже пидарасам.

Но, бледнея на глазах, Суслик остановил:

– Я бы не советовал…

В таких вопросах к Суслику прислушивались, потому как одно время он находился в сектантских рядах и всю эту непонятную науку проходил, пока Игорек не изгнал его оттуда по причине не подобающей сектанту припадочности.

Никто не спросил почему, ждали, что сам скажет.

Суслик и сказал.

– Там есть такие слова… – и снова замолчал, еще больше бледнея.

– Какие, покажи, – предложил Жилбылсдох, указывая взглядом на стального цвета обложку Евангелия.

– Я и так помню, – ответил на предложение Суслик, не сводя с опасной книжицы обреченного взгляда.

– Ну, тогда скажи! – бодро предложил Жилбылсдох, однако голос его тоже дрогнул.

Суслик молчал, бледный, как перед припадком.

– Да не боись, Сусел! – жизнерадостно подбодрил его Гнилов. – Начнет тебя трепать, не испугаемся, подсобим! И скрутим, и придавим, и палку в пасть вставим, чтобы ты ненароком язык свой поганый не откусил. Чего там такого страшного?

Суслик слабо улыбнулся и дрожащим голосом процитировал:

– «Ибо слово Божие острее меча обоюдоострого и проникает до разделения суставов и мозгов, души и духа…»[5]

Процитировав Евангелие, Суслик качнулся, но усилием воли удержался на ногах, еще раз слабо улыбнулся и развел руками – мол, сами теперь решайте.

– Там так написано? – не поверил Гнилов, на глазах теряя обычный начальнический оптимизм.

Суслик не ответил и даже не кивнул, все еще пребывая в напряжении.

Обиженные робели и молчали.

– Видел я такое на пилораме. Кости крушит так, что и костный мозг в разные стороны разлетается, – задумчиво проговорил Жилбылсдох, косясь на Евангелие, которое виделось теперь стальной шестерней с безжалостными острыми зубьями.

– Не-не-не-не-не! Не! – вскакивая, решительно забасил Коля-Вася, который про трактор любил поговорить, а про Бога нет.

Все удивленно смотрели на чумазого тракториста, с удовольствием обоняя запах соляры, окутывающий его невидимым облаком – на фоне другого запаха, почти постоянно присутствующего в жизни чушков, этот был для них чем-то вроде ладана.

От тотального отрицания Коля-Вася неожиданно перешел к тотальному же утверждению.

– Да! Да-да-да! Что хотите, то и читайте, только жить я так не согласен! Я боли не боюсь: режьте, жгите, кромсайте – ни одного матюка от меня в ответ не услышите. Но душу мою, – тут Коля-Вася длинно и затейливо выматерился, поминая никому не ведомую мохнатую втулку третий номер, – душу мою прошу не трогать! Она у меня девушка нежная, ее и щекотать нельзя, не то что под циркулярку. – И сказав это, Коля-Вася снова сел на корточки на свое в общем кругу место.

– Так она там, оказывается, не одна, там еще и дух есть? – потерянно протянул Хомяк.

– А ты как думал! – пользуясь случаем, выступил Шиш, хотя и для него, ученого в их кругу человека, это была новость. – Как мозг в кости: снаружи душа, а внутри дух, разрубить надо, если хочешь до него добраться.

И покумекав в молчании, в который раз заставив всех подивиться своей мудрости, Жилбылсдох сказал:

– Мы других листочков сверху не получали, вот и будем их пока читать. А ее, – он в последний раз глянул на Евангелие, – придет время – прочитаем…

– А может, и не придет, – прошептал кто-то с надеждой.

Так что не молились обиженные и не крестились, обретя веру, а собирались перед отбоем и листочки те перечитывали, но, надо сказать, они тоже изрядно душу выворачивали.

Хотя не всем и не сразу.

Пять раз Почтальон слышал:

«Наготы отца твоего и матери твоей не открывай, она мать твоя, не открывай наготы ее», – и ничего, а на шестой заревел, завыл, забился головой об землю и, ползая у смущенных товарищей в ногах, стал смерти для себя требовать, а ведь раньше слова этого слышать не мог.

Никто требования его не исполнил – отворачивались, хмурились, но не на Почтальона хмурились – на себя, потому что выходило – каждый смерти заслуживал, причем не по одному разу.

Как-то ясно вдруг стало, что подлым своим поведением давно выбрали они свой жизненный срок и живут в счет будущей правильной жизни.

А как жить правильно, в Божьих малявах было написано.

«Если кто согрешит и сделает преступление пред Господом и запрется пред ближним своим в том, что ему поручено или у него положено, или им похищено, или обманет ближнего своего, или найдет потерянное и запрется в том, и поклянется ложно в чем-нибудь, что люди делают и тем грешат, – то, согрешив и сделавшись виновным, он должен возвратить похищенное, что похитил, или отнятое, что отнял, или порученное, что ему поручено, или потерянное, что он нашел; или если он в чем поклялся ложно, то должен отдать сполна, и приложить к тому пятую долю и отдать тому, кому принадлежит…»