Свечка. Том 2 - [32]

Игорек не верил ни ушам своим, ни глазам, а ведь известно, что подобная реакция организма сопутствует именно чудесам.

Но, пожалуй, еще большим чудом случившееся представлялось тюремному богомазу. Белый как полотно Рубель повалился перед о. Мартирием на колени и завопил дурным голосом, простирая к нему руки с длинными перемазанными краской пальцами:

– Верую, отче! Раньше не веровал, а теперь верую! А насчет того, крещен я или нет, не сомневайтесь! Отец, правда, у меня еврей, зато мать русская! Евреями ведь по матерям считаются. Назло отцу крестился, когда еще комсомольцем был! Верую, отче, верую!

«Поздно», – мстительно и насмешливо думал Игорек, приходя в себя, даже не пытаясь найти объяснение произошедшему, но и отказываясь считать это чудом.

Община радовалась, однако смотрела на Рубеля неприязненно, его не любили за хитрость и заносчивость и как новообретенного брата во Христе любить не собирались.

А вот монахи реагировали иначе, особенно о. Мардарий. Умиленно прижимая ладошки к лысому подбородку, он поводил из стороны в сторону своим неохватным корпусом, восклицая:

– Ай, хорошо-нат! Ай, молодец-нат!

Взгляд о. Мартирия тоже выражал удовлетворение, но несколько иного плана: он говорил, что художник уверует, и это случилось. Возложив на лысеющее темя Рубеля свою огромную длань и, как магнитом, подняв его с коленей, о. Мартирий сказал дружелюбно:

– Исповедоваться пора…

– Пора, еще как пора, – страшно волнуясь и путаясь под ногами, тараторил Рубель. – Убить ведь хотел родного братика! И еще это… Мне бы духовности хоть немного…

– Будет, будет тебе духовность, – пообещал о. Мартирий, направляясь в открытые двери храма.

Дальше была долгая служба, как иногда шутили в общине, «три в одной» – вечерняя, всенощная и утреня, и все это время Рубель простоял в первом ряду на коленях, часто крестясь и то и дело припадая лбом к полу.

Стоя на последней в своей жизни службе в храме Благоразумного Разбойника, Игорек не задавался вопросами, куда делись мыши, откуда взялся кот и как на место исчезнувшего Рубеля вернулся Облачкин, – усилием воли он вернул себе самообладание, стараясь оставаться к происходящему безучастным, привычно кланяясь и механически крестясь, но, невольно взглядывая на о. Мартирия, не удивляться не мог.

Всегда холодный и твердый, словно скала зимой, монах как будто оттаял, потеплел, размягчился.

Игорек точно знал, что так резко, тем более в хорошую сторону, люди не меняются, но и данную метаморфозу рассматривал не как чудо, а как недоразумение. Он не знал, как вести себя с переменившимся монахом, но, приняв накануне свое решение, не мог вести себя иначе как с вызовом.

Сразу после службы началась исповедь.

Староста всегда исповедовался первым, и Игорек направился к аналою. При этом в руках его не было списка совершенных за отчетный период грехов. Оставшиеся за спиной это наверняка заметили, но о. Мартирий не обратил внимания на пустые ладони Игорька.

Староста подошел к монаху и встал напротив, не согбенный, с испуганным взглядом, как раньше, а прямой, и глядел насмешливо и победно.

Но и этого изменившийся в самую неожиданную сторону монах не замечал.

Потом они молчали, долго молчали, и со стороны это напоминало памятную историю с объявлением Натальи Васильевны святой с последующим ее публичным ржанием. (Упоминание Натальи Васильевны дает нам здесь возможность коротко сказать о трех сестрах, отсутствовавших на той службе. Они в это время сидели у Людмилы Васильевны дома, причем та буквально выпроводила своего Шалаумова на улицу, чтобы он не мешал их женскому разговору, и, прежде чем пойти попить чайку к Нехорошеву, Геннадий Николаевич удивленно наблюдал с улицы за тем, как его жена вместе с Натальей Васильевной настойчиво убеждают в чем-то явно растерянную Светлану Васильевну, как будто научают чему, что она считает для себя недопустимым.)

Игорек молчал, и о. Мартирий молчал, и очевидно, что это не могло продолжаться вечно.

Никто не знал, чем такая исповедь кончится, но, как и в случае с Натальей Васильевной, все кончилось неожиданно – исповедующий возложил на голову исповедуемого епитрахиль с явным намерением отпустить так и не названные грехи.

Игорек испугался. Выглядывая из-под жесткой православной парчи, как пленный фриц из-под колхозной рогожи, он встревожено напомнил:

– Но я же ничего не сказал!

Кажется, Игорек сделал все, чтобы его грехи не были отпущены, но в свою очередь о. Мартирий делал все, чтобы их отпустить, и его «все» было сильней.

– Иногда молчание говорит больше, чем слова, – проговорил пастырь, еще больше теплея взглядом, после чего из его улыбающихся уст зазвучали слова тайносовершительной молитвы:

– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Игоря, вся согрешения твоя…

– Но я же Левит не переписал! – напомнил Игорек, чуть не забыв о главном, но о. Мартирий понимающе и принимающее кивнул, мол, знаю, помню, и закончил:

– И аз недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Вообще в тот вечер о. Мартирий исповедовал на удивление быстро и легко, и лишь первая в жизни исповедь Рубеля заняла почти три часа, да и то потому, что художник говорил, не умолкая, размахивая руками и то и дело стуча себя по башке, а иногда и бия в челюсть.