Свеча не угаснет - [47]

Он налил не привычные три четверти, а целую кружку. Хайруллин не выдержал:

— Вы бы хоть закусили! Я мигом колбаски, хлеба…

— Ша, Галимзян! Помидориной закушу. У тебя остались помидоры? Гони сюда!

В голове затуманилось, зашумело. Ничего, это пройдет, а мир предстанет чуть иначе, чем он есть на самом деле. Разве сие плохо? Вообще-то он, Серега Колотилин, гостеприимен, позволяет себе угостить подчиненных, даже ординарцу предложит, но доходить предпочитает в одиночку, чтобы никто не мешал думать и чувствовать.

Ну и будем думать и чувствовать. Что — это никого не касается. Мы же не чурбаки какие-нибудь. По-видимому, моя суровость, замкнутость еще не весь характер. Кто меня поймет, если я сам не всегда себя понимаю. Может быть, с годами, повзрослев, поумнев, пойму. Это, наверно, будет после войны. Пока же война катится по своей накатанной колее, и я качусь по своей военной колее. И не притормозить!

А любить меня должны. Я же их люблю. Правда, женщины любят меня совсем по-иному, нежели я их. Да бог с ним, кто кого любит. Главное — чтоб любили Сережу Колотилина, без женской ласки он зачахнет. Засохнет на корню.

Колотилин сквозь зубы рассмеялся, как всхлипнул, в тут же скрипнул зубами. Уснуть бы! Собой располагает до утра. Только звонок комдива сможет его поднять. И он сумеет ответить, язык не заплетется — такого сроду не было. Батя и не догадается, что боевой комбат-3 пропустил. Он и вторую кружку пропустит, и будет как штык. Твердый, несгибаемый. И такого не любить?

Могучее, необоримое, необузданное стало подниматься в нем, и, чтобы заглушить, сбить его, Колотилин ахнул вторую кружку. В углу тревожно завозился ординарец. Не беспокойся, Галимзян. В виски ударило, жар будто потек по жилам. Но, вместо того чтобы свалить его, спеленать сном, выпитое еще больше разожгло необоримое, необузданное, требовавшее выхода. Хмелея, Колотилин понял: это все одно что бензином тушить пожар. Он вдруг совершенно явственно увидел, как в прибрежной прозрачной воде купается Светлана, как она выходит из реки на песчаную отмель, и капельки стекают с нее, нагой.

Он поспешно оделся, схватил автомат. Хайруллин тоже с поспешностью встал, одернул гимнастерку, потянулся к своему автомату:

— Снова на проверку, товарищ капитан?

— Снова. Но ты спи. Схожу без тебя.

— Как… без меня?

— Так! Приказываю: спать!

— Ну, товарищ капитан…

— Слушай мой приказ: спи! Я скоро вернусь…

Выйдя в ход сообщения, он даже обернулся: не идет ли вслед преданный Хайруллин? Нет, преданный Хайруллин еще и дисциплинированный Хайруллин: следом не пошел. Не ординарец — золото. С ним не пропадешь. Да ни с кем не пропадет Сережа Колотилин, можно и попроще — Серега. А можно и ласково: Сереженька.

Посвечивая себе фонариком, Колотилин шел небыстро, но не останавливаясь. Сердце билось ровно, а в голове кровь гудела: тук-тук, так-так. Было безлунно и звездно. Подойдя к землянке санинструкторши, он постоял немного и плечом толкнул дверь, она поддалась.

Перед выходом в траншею с проверкой лейтенанту Воронкову удалось маленько вздремнуть. И, как случалось с ним, приснилось то, что было некогда наяву. А было: он гулял в зимнем лесу, мокрый снег шмякался с веток. Сзади него с еловой лапы плюхнул тяжелый ком, и тут же — впереди, перед носом, он запрокинулся: что там, наверху? И в этот момент снежный комок, холодный, влажный и липкий, смазал его по лицу. И это было так неожиданно и славно, что он засмеялся от радости, от какого-то пронзительного предощущения счастья.

И это с ним бывало: сверху, с потолка землянки, капало — прямо на лицо, холодило. Проснувшись, подумал: сухмень, а с крыши потекло, видимо, где-то вода скопилась и теперь нашла лазейку, прорвалась. И набежавшая во сне улыбка не сразу сошла с губ. Это ж надо: зимний лес, он и Жорка, еще пацаны, и гражданская война закончилась, и Великой Отечественной пока не предвиделось. А они с Гошкой что уважали? После снегопада тряхнешь дерево и отбежишь: снег достанется другому. После дождя тряхнешь — кому-то достанется вода с веток.

Эта улыбка нет-нет да и возникала, когда он шел по траншее. Вдруг улыбку как ветром сорвало: Воронков услыхал какие-то неясные крики. Изготовив автомат, напряженно вслушался. Что? Где? Показалось, кричали в той стороне, где землянка Лядовой. Он вздрогнул и что есть сил побежал туда. Холодея, разобрал на бегу сдавленное, женское:

— Помогите! Помогите!..

Держа палец на спусковом крючке, он ворвался в землянку.

11

Воронков был готов увидеть все, кроме того, что увидел. С нар на него глянули затравленно-панические глаза Лядовой, а откуда-то сбоку от нее, при сильном повороте головы, — злобный, гневный взгляд комбата. Позже Воронков вспомнит, что тогда было наоборот: у Оксаны гневный, негодующий взгляд, у капитана же Ривина — пугливый, панический. Позже Воронков осознает и некую нелепость в том, что вломился в землянку с ППШ наперевес, чтобы с ходу врезать очередью, если потребуется.

Потребовалось же совсем другое. Хрипло дыша, Воронков спросил:

— Что здесь происходит?

И ему хрипло ответил комбат:

— Уходи!

— Не уходите! — истерически закричала Лядова. — Умоляю: защитите!