Свеча горела - [27]

И уходили в коридор.

А в их толпе у парапета

Из-за угла, как пешеход,

Прошедший на рассвете Млеты,

Показывался небосвод.

Он дальше шел. Он шел отселе,

Как всякий шел. Он шел из мглы

Удушливых ушей ущелья –

Верблюдом сквозь ушко иглы.

Он шел с котомкой по́ дну балки,

Где кости круч и облака

Торчат, как палки катафалка,

И смотрят в клетку рудника.

На дне той клетки едким натром

Травится Терек, и руда

Орет пред всем амфитеатром

От боли, страха и стыда.

Он шел породой, бьющей настежь

Из преисподней на простор,

А эхо, как шоссейный мастер,

Сгребало в пропасть этот сор.

«Уж замка тень росла из крика…»

Уж замка тень росла из крика

Обретших слово, а в горах,

Как мамкой пуганный заика,

Мычал и таял Девдорах.

Мы были в Грузии. Помножим

Нужду на нежность, ад на рай,

Теплицу льдам возьмем подножьем,

И мы получим этот край.

И мы поймем, в сколь тонких дозах

С землей и небом входят в смесь

Успех и труд, и долг, и воздух,

Чтоб вышел человек, как здесь.

Чтобы, сложившись средь бескормиц,

И поражений, и неволь,

Он стал образчиком, оформясь

Во что-то прочное, как соль.

«Кавказ был весь как на ладони…»

Кавказ был весь как на ладони

И весь как смятая постель,

И лед голов синел бездонней

Тепла нагретых пропастей.

Туманный, не в своей тарелке,

Он правильно, как автомат,

Вздымал, как залпы перестрелки,

Злорадство ледяных громад.

И в эту красоту уставясь

Глазами бравших край бригад,

Какую ощутил я зависть

К наглядности таких преград!

О, если б нам подобный случай,

И из времен, как сквозь туман,

На нас смотрел такой же кручей

Наш день, наш генеральный план!

Передо мною днем и ночью

Шагала бы его пята,

Он мял бы дождь моих пророчеств

Подошвой своего хребта.

Ни с кем не надо было б грызться.

Не заподозренный никем,

Я вместо жизни виршеписца

Повел бы жизнь самих поэм.

«Здесь будет всё: пережитое…»

Здесь будет всё: пережитое

В предвиденьи и наяву,

И те, которых я не стою,

И то, за что средь них слыву.

И в шуме этих категорий

Займут по первенству куплет

Леса аджарского предгорья

У взморья белых Кобулет.

Еще ты здесь, и мне сказали,

Где ты сейчас и будешь в пять,

Я б мог застать тебя в курзале,

Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела,

Большая, смелая, своя,

О человеке у предела

От переростка муравья.

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

«Октябрь, а солнце, что твой август…»

Октябрь, а солнце, что твой август,

И снег, ожегший первый холм,

Усугубляет тугоплавкость

Катящихся, как вафли, волн.

Когда он платиной из тигля

Просвечивает сквозь листву,

Чернее лиственницы иглы, –

И снег ли то по существу?

Он блещет снимком лунной ночи,

Рассматриваемой в обед,

И сообщает пошлость Сочи

Природе скромных Кобулет.

И всё ж то знак: зима при две́рях,

Почтим же лета эпилог.

Простимся с ним, пойдем на берег

И ноги окунем в белок.

«Растет и крепнет ветра натиск…»

Растет и крепнет ветра натиск,

Растут фигуры на ветру.

Растут и, кутаясь и пятясь,

Идут вдоль волн, как на смотру.

Обходят линию прибоя,

Уходят в пены перезвон,

И с ними, выгнувшись трубою,

Здоровается горизонт.

1931

Баллада

Дрожат гара́жи автобазы,

Нет-нет, как кость, взблеснет костел.

Над парком падают топазы,

Слепых зарниц бурлит котел.

В саду – табак, на тротуаре –

Толпа, в толпе – гуденье пчел,

Разрывы туч, обрывки арий,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

«Пришел», – летит от вяза к вязу,

И вдруг становится тяжел

Как бы достигший высшей фазы

Бессонный запах метиол.

«Пришел», – летит от пары к паре,

«Пришел», – стволу лепечет ствол.

Потоп зарниц, гроза в разгаре,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Удар, другой, пассаж, – и сразу

В шаров молочный ореол

Шопена траурная фраза

Вплывает, как больной орел.

Под ним – угар араукарий,

Но глух, как будто что обрел,

Обрывы донизу обшаря,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Полет орла как ход рассказа.

В нем все соблазны южных смол

И все молитвы и экстазы

За сильный и за слабый пол.

Полет – сказанье об Икаре.

Но тихо с круч ползет подзол,

И глух, как каторжник на Каре,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Вам в дар баллада эта, Гарри.

Воображенья произвол

Не тронул строк о вашем даре:

Я видел всё, что в них привел.

Запомню и не разбазарю:

Метель полночных метиол.

Концерт и парк на крутояре.

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Лето

Ирпень – это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое

И смене безветрия, вёдра и мглы.

О белой вербене, о терпком терпеньи

Смолы; о друзьях, для которых малы

Мои похвалы и мои восхваленья,

Мои славословья, мои похвалы.

Пронзительных иволог крик и явленье

Китайкой и углем желтило стволы,

Но сосны не двигали игол от лени

И белкам и дятлам сдавали углы.

Сырели комоды, и смену погоды

Древесная квакша вещала с сучка,

И балка у входа ютила удода,

И, детям в угоду, запечье – сверчка.

В дни съезда шесть женщин топтали луга.

Лениво паслись облака в отдаленьи.

Смеркалось, и сумерек хитрый манёвр

Сводил с полутьмою зажженный репейник,

С землею – саженные тени ирпенек

И с небом – пожар полосатых панёв.

Смеркалось, и, ставя простор на колени,