Свеча горела - [24]

Целиком пошли в отца

Реки и клыки ущелий,

Черной бурею лица,

Клиньями столетних елей.

1919

2. Рудник

Косую тень зари роднит

С косою тенью спин Продольный

Великокняжеский Рудник

И лес теней у входа в штольню.

Закат особенно свиреп,

Когда, с задов облив китайцев,

Он обдает тенями склеп,

Куда они упасть боятся.

Когда, цепляясь за края

Камнями выложенной арки,

Они волнуются, снуя,

Как знаки заклинанья, жарки.

На волосок от смерти всяк

Идущий дальше. Эти группы

Последний отделяет шаг

От царства угля – царства трупа.

Прощаясь, смотрит рудокоп

На солнце, как огнепоклонник.

В ближайший миг на этот скоп

Пахнет руда, дохнет покойник.

И ночь обступит. Этот лед

Ее тоски неописуем!

Так страшен, может быть, отлет

Души с последним поцелуем.

Как на разведке, чуден звук

Любой. Ночами звуки редки.

И дико вскрикивает крюк

На промелькнувшей вагонетке.

Огарки, – а светлей костров.

Вблизи, – а чудится, верст за пять.

Росою черных катастроф

На волоса со сводов капит.

Слепая, вещая рука

Впотьмах выщупывает стенку,

Здорово дышит ли штрека,

И нет ли хриплого оттенка.

Ведь так легко пропасть, застряв,

Когда, лизнув пистон патрона,

Прольется, грянувши, затрав

По недрам гулко, похоронно.

А знаете ль, каков на цвет,

Как выйдешь, день с порога копи?

Слепит, землистый, – слова нет, –

Расплавленные капли, хлопья.

В глазах бурлят луга, как медь

В отеках белого каленья.

И шутка ль! – Надобно уметь

Не разрыдаться в исступленьи.

Как будто ты воскрес, как те –

Из допотопных зверских капищ,

И руки поднял, и с ногтей

Текучим сердцем наземь капишь.

1918

Белые стихи

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

Единственные, нужные. Прошли

И умерли…

Александр Блок

Он встал. В столовой било час. Он знал, –

Теперь конец всему. Он встал и вышел.

Шли облака. Меж строк и как-то вскользь

Стучала трость по плитам тротуара,

И где-то громыхали дрожки. – Год

Назад Бальзак был понят сединой.

Шли облака. Стучала трость. Лило.

Он мог сказать: «Я знаю, старый друг,

Как ты дошел до этого. Я знаю,

Каким ключом ты отпер эту дверь,

Как ту взломал, как глядывал сквозь эту

И подсмотрел всё то, что увидал».

Из-под ладоней мокрых облаков,

Из-под теней, из-под сырых фасадов,

Мотаясь, вырывалась в фонарях

Захватанная мартом мостовая.

«И даже с чьим ты адресом в руках

Стирал ступени лестниц, мне известно».

– Блистали бляхи спавших сторожей,

И ветер гнал ботву по рельсам рынка.

«Сто Ганских с кашлем зябло по утрам

И волосы, расчесывая, драло

Гребенкою. Сто Ганских в зеркалах

Бросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе.

А надо было Богу доказать,

Что Ганская – одна, как он задумал…» –

На том конце, где громыхали дрожки,

Запел петух. – «Что Ганская – одна,

Как говорила подпись Ганской в письмах,

Как сон, как смерть». – Светало. В том конце,

Где громыхали дрожки, пробуждались.

Как поздно отпираются кафе,

И как свежа печать сырой газеты!

Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,

Как жир галош и шин, облитых солнцем.

Как празден дух проведшего без сна

Такую ночь! Как голубо пылает

Фитиль в мозгу! Как ласков огонек!

Как непоследовательно насмешлив!

Он вспомнил всех. – Напротив, у молочной,

Рыжел навоз. Чирикал воробей.

Он стал искать той ветки, на которой

На части разрывался, вне себя

От счастья, этот щебет. Впрочем, вскоре

Он заключил, что ветка – над окном,

Ввиду того ли, что в его виду

Перед окошком не было деревьев,

Иль от чего еще. – Он вспомнил всех. –

О том, что справа сад, он догадался

По тени вяза, легшей на панель.

Она блистала, как и подстаканник.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях,

Приличною не спавшему, ему

Подумалось на миг такое что-то,

Что трудно передать. В горящий мозг

Вошли слова: любовь, несчастье, счастье,

Судьба, событье, похожденье, рок,

Случайность, фарс и фальшь. – Вошли и вышли.

По выходе никто б их не узнал,

Как девушек, остриженных машинкой

И пощаженных тифом. Он решил,

Что этих слов никто не понимает,

Что это не названия картин,

Не сцены, но – разряды матерьялов.

Что в них есть шум и вес сыпучих тел,

И сумрак всех букетов москательной.

Что мумией изображают кровь,

Но можно иней начертить сангиной,

И что в душе, в далекой глубине,

Сидит такой завзятый рисовальщик

И иногда рисует lune de miel[10]

Куском беды, крошащейся меж пальцев,

Куском здоровья – бешеный кошмар,

Обломком бреда – светлое блаженство.

В пригретом солнцем синем картузе,

Обдернувшись, он стал спиной к окошку,

Он продавал жестяных саламандр.

Он торговал осколками лазури,

И ящерицы бегали, блеща,

По яркому песку вдоль водостоков,

И щебетали птицы. Шел народ,

И дети разевали рты на диво.

Кормилица царицей проплыла.

За март, в апрель просилось ожерелье,

И жемчуг, и глаза, – кровь с молоком

Лица и рук, и бус, и сарафана.

Еще по кровлям ездил снег. Еще

Весна смеялась, вспенив снегу с солнцем.

Десяток парниковых огурцов

Был слишком слаб, чтоб в марте дать понятье

О зелени. Но март их понимал

И всем трубил про молодость и свежесть.

Из всех картин, что память сберегла,

Припомнилась одна: ночное поле.

Казалось, в звезды, словно за чулок,

Мякина забивается и колет.

Глаза, казалось, Млечный Путь пылит.

Казалось, ночь встает без сил с омета

И сор со звезд сметает. – Степь неслась

Рекой безбрежной к морю, и со степью

Неслись стога и со стогами – ночь.

На станции дежурил крупный храп,