«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком - [46]
Все они, как сообщала газета, «единодушно осудили предательское поведение Пастернака, с гневом отвергнув всякую попытку наших врагов представить этого внутреннего эмигранта советским писателем».
В редакционной заметке «Единодушное осуждение» рассказывается, что председателем собрания был Н. С. Тихонов – тот самый «Коля» Тихонов, который двадцать девятого августа тридцать четвертого года с трибуны Первого съезда писателей говорил:
В былые годы Б.Л. подарил Илье Сельвинскому превосходный свой портрет кисти отца – Леонида Пастернака. Еще совсем недавно Сельвинский публично благодарил:
И вот теперь, в критический момент жизни своего учителя, Сельвинский прислал ему из Ялты письмо:
Это письмо было лишь первой снежинкой в стремительной лавине писем, вдруг обрушившейся на нас со всего света и не утихавшей до самой Бориной смерти.
Написав письмо Б.Л., Сельвинский не успокоился: вдруг оно останется неизвестным? Тридцатого октября он совместно с В. Б. Шкловским, Б. С. Евгеньевым (заместителем главного редактора журнала «Москва») и Б. А. Дьяковым отправился в редакцию местной газеты:
«Пастернак всегда одним глазом смотрел на Запад, – сказал И. Л. Сельвинский, – был далек от коллектива советских писателей и совершил подлое предательство».
И на этом не успокоился Сельвинский: в «Огоньке» № и за пятьдесят девятый год он опубликовал стихотворение: после сентенций о плохом сыне, избитом матерью и пожелавшем отомстить ей дрекольем соседа, И.С. писал:
«Пастернак выслушивал критику своего «Доктора Живаго», говорил, что она «похожа на правду», и тут же отвергал ее, – сказал В. Б. Шкловский. – Книга его не только антисоветская, она выдает также полную неосведомленность автора в существе советской жизни, в том, куда идет развитие нашего государства. Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился…» (Курортная газета. 1958. 31 октября. № 213).
С петлей у горла
Нас начали преследовать почти сразу после опубликования романа в Милане в ноябре пятьдесят седьмого года, то есть еще до публичной истерики, разразившейся немедленно после присуждения Б. Л. Нобелевской премии. Об одном из первых полуофициальных разбирательств я уже писала в главке «Наш или чужой?». Да и газеты хотя и не вели активной травли Б.Л. (как в период скандала), но тоже не молчали. Например, в «Литгазете» № 108 от девятого сентября пятьдесят восьмого года в статье «Голос жизни» критик В. Перцов писал: «…религиозные эпигонские стихи Пастернака, от которых несет нафталином из символистского сундука образца 1908-1910 годов…» (Это – об Евангельском цикле стихов Б.Л.!)
Но преследователям с самого начала было ясно, что, поскольку все журналы, все издательства, короче говоря, вся работа, все находится в руках государства, таких интеллигентиков, как мы, проще всего удушить голодом. И потому после выхода в мир романа нам начали присылать извещения о том, что тот или иной договор на переводы расторгнут. Ко времени, когда мы узнали о Нобелевской премии и разразился публичный скандал, я уже лишилась работы совершенно, а у Бори остался нерасторгнутым один, кажется, договор на перевод стихов и пьесы «Мария Стюарт» Юлиуша Словацкого. Чем было жить – не понятно.
Вместе с тем казалось, что какая-то твердая линия принята: премия заслуженна, и ее надо получать – и отступать ни при каких случаях нельзя.
Но вот под вечер (насколько помню, это было в среду, двадцать девятого октября) на Потаповский, где мы все собрались, приезжает Б.Л., такой парадный, и заводит странный разговор. «Вот теперь, – говорит он, – когда первая реакция на премию прошла, когда все их планы основаны на факте ее присуждения, я возьму и именно сейчас откажусь от нее – вот интересно, какая у них будет реакция…»
Я ужасно разозлилась: когда какой-то курс уже взят, когда у них там настрой какой-то уже существует…
– Да, – говорит Боря, – и телеграмму все тому же Андерсу Эстерлингу в Стокгольм я уже отправил. – И показывает нам копию телеграммы:
Как и в случае с первой (благодарственной) телеграммой, мы оторопели. Это было в его манере – сперва сделать, а уже потом сообщать и советоваться.
Кажется, только Ариадна сразу же подошла к нему, поцеловала и сказала:
– Вот и молодец, Боря, вот и молодец. – Разумеется, не потому, что она действительно так думала, но просто дело было сделано, и оставалось только поддержать Б.Л.
Но на этом сюрпризы, как оказалось, еще не кончились. Одновременно с телеграммой в Шведскую академию Боря направил телеграмму и в ЦК. Копии ее не сохранилось, но смысл был таков: «От Нобелевской премии отказался. Верните работу Ольге Ивинской».
Когда я пытаюсь теперь одним взглядом окинуть всю эту эпопею, мне начинает казаться, что отказ от премии не был одобрен никем из власть имущих, в том числе и Поликарповым. Не того они добивались, не та у них была линия… Огромная сумма в валюте не была бы лишней для государства. И не отказа от нее хотели они, а чего-то другого.
