Свеча Дон-Кихота - [79]

И действительно, когда выходил на сцену Ассуиров, сравнение было поначалу не в его пользу. Невысокий полный человек с подчеркнуто достоверными жестами, с «бытовым» хитрым смешком. Правда, самый доподлинный казахский бай — в этом сомневаться не приходилось. Но ведь там обобщение, убедительная гипербола, а здесь лишь точная этнографическая зарисовка — как у художника Хлудова.

Но чем дальше шло действие, тем явственнее проступало за бытом бытие, тем масштабнее становился образ, создаваемый актером. Он шел своим путем — от правды бытовой к правде исторической. Все явственнее мы видели в этом Волостном сконцентрированное зло, ставшее на пути борцов за новую жизнь, — врожденное презрение к человеку, к помыслам его и стремлениям («все будет, как я скажу»), темное звериное лукавство, слепая вера в то, что привычный уклад жизни — единственный, имеющий право на существование и лучший для всех времен.

Еще раз я видел актерскую «дуэль» Ю. Б. Померанцева и С. П. Ассуирова — на этот раз в различных ролях. Ставили «Время любить» — легковесный водевиль, дававший, однако же, возможность двум актерам показать свое мастерство. К старым друзьям должен прийти их давний одноклассник Харитонов, ныне ставший большим начальством. Друзья сомневаются — не зазнался ли их старый товарищ, не стал ли он бюрократом. Один из приятелей — его-то и играл Ю. Померанцев — шутливо, но в то же время и с некоторой опаской — показывал, каким, может быть, стал Харитонов. Это был фейерверк блестящих находок, жестов, интонаций — талантливая карикатура на бюрократа.

А потом появился сам Харитонов. Его роль исполнял Серафим Павлович. И с первых же слов его всем становится понятно: Харитонов действительно превратился в задубелого бюрократа. Он превосходил, перекрывал любую карикатуру — привычно-барственный голос, внезапное «а?»— вопросительное и угрожающее одновременно, снисходительная рассеянность, с которой начальство путало своих бывших друзей.

Но вот что удивляло: казалось бы, такая карикатура должна была быть злой, даже мрачной. А зрительское впечатление было иным: веселым, праздничным. В игре артиста все время присутствовал какой-то намек: не принимайте этого всерьез. Намек становился ясным, когда Харитонов снимал маску, — оказывается, это был лишь розыгрыш, оказывается, Харитонов лишь посмеялся над сомнениями своих старых товарищей. В этот момент в зале всегда раздавались аплодисменты, и Харитонов-Ассуиров улыбался широко и лукаво — это была улыбка торжества над чванством и пошлостью, которые никогда не смогут овладеть настоящим человеком.

Величайшей гордостью Ассуирова было то, что он первым в нашей республике воплотил на сцене образ великого Ленина. Вообще-то он не любил вспоминать страницы своей актерской биографии — не потому, чтобы что-то в ней ему не нравилось, а просто сегодняшний день его интересовал куда больше, чем вчерашний, — но к этому воспоминанию он возвращался не раз и с величайшей серьезностью.

В роли Ленина я видел его только в «Третьей, патетической». Это была большая вдохновенная работа. Тогда — в конце пятидесятых — появилась тенденция изображать Ленина несколько заземленно, показывать больше человека, чем государственного деятеля, — понятная, хотя и не оправданная реакция на парадную манеру изображения вождей революции в предшествовавшие годы. Серафим Павлович этой тенденции не принял. Он ясно понимал, что человеческое и историческое в Ленине разделить невозможно. Его Ленин каждую минуту был и земным человеком, жадным до жизни, до людей, и великим мыслителем и практиком, проникающим в самые сложные глубины действительности. И вершиной его роли был разговор с Марией Ильиничной в саду в Горках — философский разговор о доброте, об ответственности народного руководителя.

Театр был для Серафима Павловича, без преувеличения, всем. И уход его из театра — как ни стало Ассуирову трудно, физически трудно играть — оказался ошибкой. Здоровье на какое-то время поправилось, но жить стало нечем. Он сразу как-то потускнел, выцвел. С горечью говорил: «Теперь я заведующий пустяками».

На похороны Ассуирова пришло много людей. Он, вероятно, удивился бы, узнав, сколько людей ценит его и дорожит им. Но дело даже не в памяти. Театр жив, работает, ставит отличные спектакли. В этот театр Серафим Павлович вложил свою душу, без него он был бы другим. Пройдут годы, забудутся ассуировские роли, а его душа будет жить в театральных праздниках и буднях, жить в интонациях и жестах новых поколений актеров, в вечном стремлении к правде и мастерству. Она будет жить действенно и незаметно даже тогда, когда уже все забудут об этом.

Утверждение доброты

Я долго жил совсем рядом с тем странным, построенным по канонам конструктивизма начала 30-х годов и весьма напоминающим исполинскую кастрюлю-скороварку зданием, где помещался тогда Русский республиканский театр — сначала вместе с казахской драмой, а потом самостоятельно (господи, сейчас даже представить трудно, как тесно жила Алма-Ата всего каких-нибудь пятнадцать лет назад). И в те годы осенью, зимой и весной — все месяцы, пока не разъедутся театральные люди по далеким гастрольным поездкам, — часто раздавался вечером в моей квартире короткий и сильный звонок. Я открывал двери и видел Евгения Яковлевича Диордиева — большого, широкоплечего, сильного, с буйной и жесткой шевелюрой, до неправдоподобия похожего на тот обобщенный тип сыновей Болгарии, который сложился у меня да и у многих моих ровесников под впечатлением виденных в детстве фотопортретов Георгия Димитрова (к слову сказать, воссоздать на сцене образ своего великого земляка — давняя мечта Диордиева, и артист очень жалеет о том, что она пока не осуществилась).