Свеча Дон-Кихота - [3]

Васильева при жизни ругали много. И творчество его и, главным образом, его самого — человека. Потом — гибель, долгие годы молчания. Наконец его имя вместе с другими было возвращено народу. Были изданы его произведения. Их издание взбудоражило былые страсти. Критик Ал. Михайлов справедливо заметил по этому поводу: «Современники долго, а может быть, и до конца дней не могут простить художнику того, что они великодушно прощают любому другому человеку».

Теперь эти страсти улеглись, надо думать, окончательно. В наши дни никто всерьез не отрицает ни огромного таланта поэта из Прииртышья, ни того факта, что ему принадлежит видное место в истории советской литературы.

«…Поэзия его — живет. Значит — имеет на это право. Значит — это действительно поэзия», — говорит о Павле Васильеве Сергей Залыгин. Его слова подхватывает поэт Дмитрий Ковалев: «Неистовое, певучее естество и жажда жизни звучат в поэзии Павла Васильева, и голос его слышат все новые и новые поколения читателей».

Творчество автора «Соляного бунта» перешагнуло границы русского языка. Вспоминая о замечательном украинском поэте Андрее Малышко, Виталий Коротич пишет: «Никогда не забуду, как любил читать Андрей Самойлович свои переводы из Павла Васильева, как гордился ими, оставив нам эту гордость».

Оно, это творчество, послужило толчком к созданию талантливых произведений в других видах искусства. Последней работой большого русского актера Михаила Астангова стало великолепное исполнение им «Христолюбовских ситцев» для радио. Образ иртышского поэта привлек внимание живописцев и скульпторов. Особый интерес вызвал скульптурный портрет Васильева работы Федора Сучкова. Вот что писал о нем поэт Владимир Цыбин: «Передо мной скульптурное воплощение Павла Васильева. Вернее, его лицо. Напряженное. Со следами только что сошедшего вдохновения. Такое лицо у осенней земли, отдавшей все, что она могла родить! Такое лицо, наверно, было у безвестного летчика, повторившего подвиг Гастелло. Чуть-чуть жертвенное, но больше отдохнувшее от того великого напряжения, которое мы зовем мужеством. У скульптуры нет глаз. Но я вижу глаза Павла Васильева — молодые и скорбные. Скульптор лепил лицо поэта, а вылепил его глаза. Вылепил при помощи твердых скул, крепких линий доброго и даже беспомощного подбородка. Я вижу эти глаза, потому что на меня смотрит живое лицо человеческое, лицо ребенка, землелюба, поэта. Это лицо выражает незащищенность и мужество».

Цитировать в таком духе можно было бы долго, да, пожалуй, незачем.

Закономерно и прекрасно, что поэзия Павла Васильева получила заслуженную ею оценку.

Вероятно, так же закономерно, но не вызывает у меня восторга, что одновременно намечается стремление к идеализации образа творца этой поэзии. Даже к ангелизации. За плечами поэта возникают смутные очертания крылышек.

Где-то я прочел такую аннотацию: «Ангелы и дьяволы. Повесть о выборе профессии».

Не будем уподобляться автору этой аннотации. Конечно, поэт с берегов Иртыша совсем не «мрачный демон», как это казалось иным его современникам. Но и не ангел. Человек. Человек с огромными дарованиями и немалыми слабостями в натуре.

И любя Васильева, нельзя забывать, что в какой-то мере он был отравлен «сладковатым ядом» прошлого.

Сложный это был характер, и чтобы разобраться в нем, пойдем к его истокам. Вернемся на полвека с лишним назад в маленький городишко Павлодар, что лежит на берегу Иртыша посреди бескрайней степи.

«КОЛЫБЕЛЬ СУМЯТИЦЫ»

Бабка Марья будит деда и внука затемно, когда раннее летнее утро еще и не проклюнулось. Насадка, тесто на яйце, готова с вечера. Сборы недолги. Павел еще не проснулся по-настоящему, одевается с закрытыми глазами и по улицам идет сонный, спотыкаясь, загребая босыми ногами густую пыль.

Но вот они выходят из города, и остатки сна покидают наконец мальчика. Как бодрит предрассветный незябкий холодок! Как огромна, таинственна и звучна тишина перед восходом солнца! Дед Корнила тоже чувствует это и, обычно неистощимый рассказчик, сейчас неразговорчив. В молчанье, слушая тишину, они идут к Иртышу — крепкий, сильный старик и худой длинношеий мальчишка с нежным, как у девочки, лицом.

Дед Корнила не часто берет его с собой на Иртыш. Для деда здесь не развлечение. Большую часть улова Мария Федоровна продаст. Не на базаре — по знакомым домам. Рыбачить — дело серьезное, рыбаки в Павлодаре — народ уважаемый, а от мальчишки тут пока какой прок? Одна помеха. Но надо ж внука когда-то учить.

Они подходят к широкой, медлительно спокойной, пустынной реке, а горизонт за их спиной начинает алеть…

Этот день запомнился Павлу потому, что он поймал тогда первого в жизни язя. Случилось это к концу утреннего клева, когда дед уже ушел домой. Павел натаскал десятка четыре чебаков и подъязков и собрался сматывать удочки, когда вдруг поплавок одной из них стремительно нырнул. Не дыша, мальчишка подскочил к резко наклонившемуся удилищу и, облизав пересохшие губы, стараясь унять дрожь, тихо-тихо стал подводить добычу к берегу. Он проступал из зеленоватой воды — неправдоподобно огромный, блещущий серебряной чешуей, как кольчугой, витязь иртышских глубин. Павел, не отрывая от рыбины зачарованного взгляда, подвел ее к самой береговой кромке. Но тут язь-великан сорвался с крючка и забился на мелководье, хлеща могучим хвостом, изо всех сил стремясь назад, в свои владения. Мальчик бросился на него всем телом, придавил его, но язиный князь не сдавался, выбивался, скользил. Тогда Павел вспомнил уроки деда и, зацепив рыбу пальцами под жабры, задыхаясь от борьбы и волнения, выволок ее на сухой, уже нагретый солнцем песок.