Свеча Дон-Кихота - [14]

Любовь к коню поэт Титов пронес через всю жизнь. В предпоследнем его, вышедшем в 1958 году, сборнике «Приметы осени» есть большой «жокейский» цикл — и это едва ли не лучшие его стихи.

Но сейчас до этого бесконечно далеко. Сейчас двадцать седьмой год, и нет пожилого, внезапно страшно уставшего человека, а есть начинающий поэт Коля Титов, вчерашний жокей, нынешний сотрудник «Советской Сибири», сильный, стройный парень с юношески розовым лицом, дружок Пашки Васильева. И на него тоже «возлагают надежды», и он эти надежды оправдывает, пишет легко, весело и светло: «Вновь сегодня мне всего дороже — до разлива маковой зари с молодой тобою, смуглокожей, дробь копытную земле дарить. …Хорошо! Крутись, степная радость! Думы невеселые — на слом! …Хорошо взглянуть, как дружат рядом девушка и хрусткое седло!»

Титов старше Васильева все-таки на четыре года, но в их дружбе первенствует Павел. Он умел подчинять себе людей — и волей и обаянием. Образ жизни Титова, еще недавно выдерживавшего строжайший жокейский режим, изменился самым коренным образом — и далеко не к лучшему. Н. И. Анов пишет в воспоминаниях с обычной своей корректностью: «К сожалению, литературная богема мешала поэтам заниматься творчеством».

Анекдотов о шумных похождениях молодых лириков в Новосибирске ходило много. Рассказывали, например, такое. В какой-то ресторан, должно быть, тот самый «повышенного типа с водкой и музыкой», завезли редкостные по тем временам растения — кактусы. Васильев проводил в ресторане вечер в шумной разношерстной компании. Вечер кончился ссорой, перешедшей в потасовку. Появилась милиция. Уволакиваемый стражами порядка Павел яростно кричал Титову:

— Коля, доламывай кактусы!

Дебоширить с размахом Васильев научился во владивостокских портовых кабачках. В Новосибирске, я уверен, он скандалил уже «с заранее обдуманным намерением». Окололитературные обыватели — их хватало всегда и везде — ужасались, но в их оханье отчетливо слышалось восхищенье «могучей натурой», «истинно поэтическим темпераментом». Вспоминали Есенина периода «Москвы кабацкой». Молодому поэту это льстило. О том, что его поступки больше напоминают поведение загулявшего купчика, он старался не думать.

Восхищались, разумеется, далеко не все. Сибрапповцы с торжеством указывали на «разнузданную богемщину попутчика». Настоящие друзья Васильева и Титова с тревогой искали путей положить конец их похождениям. Выход нашел Николай Васильевич Феоктистов, старый литератор, переводчик, страстный поклонник и знаток Достоевского (он послужил прототипом Феоктистова в романе Анова «Пропавший брат»). Феоктистов заведовал тогда краевым отделением «Сиброста». В отделение как-то завернул какой-то «кругосветный путешественник» и предложил путевые записки. И Феоктистов подумал, что неплохо было бы отправить в дальний путь и Васильева с Титовым. «Они молодые, здоровые, ноги у них крепкие, посмотрят Сибирь, Камчатку, напишут хорошие стихи и очерки».

«Кругосветных путешественников» в те годы встречалось немало. Были среди них и настоящие спортсмены-туристы. Один сибиряк, Травин, совершил в те годы путешествие вокруг света на велосипеде по полярному кругу (!) — о нем часто писали тогдашние газеты и журналы. Но еще больше среди «кругосветников» было бродяг, обычно имевших очень существенные причины для перемены местожительства и использовавших моду на «кругосветный» туризм в далеко не бескорыстных целях. Об этой моде ехидно писали Ильф и Петров в «Золотом теленке»: «Вот идет он из Владивостока в Москву по сибирскому тракту, держа в одной руке знамя с надписью „Перестроим быт текстильщиков“ и перекинув через плечо палку, на конце которой болтаются резервные сандалии „Дядя Ваня“ и жестяной чайник без крышки. Это советский пешеход-физкультурник, который вышел из Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют заметить».

Феоктистов предложил даже будущим пешеходам небольшой аванс в счет путевых очерков. Подумав, Васильев и Титов согласились — повидать дальние края было заманчиво. Вокруг света странствовать они не собирались, но в шутках такую возможность допускали.

Перед отъездом поэты зашли к Анову. Весело прощались, поднимали стопки за дальний путь. На столе у Николая Ивановича лежал макет первого тома «Сибирской советской энциклопедии». Васильев раскрыл тяжелую книгу, полистал чистые страницы, задумался и взял перо. Стихи начались, как шутка, но неожиданно в них прозвучала совсем нешуточная тема любви к родной земле: «Ты предлагаешь нам странствовать с Запада багряного на синий Восток. Но не лягут дальние пространства покорными у наших ног. Как в лихорадке кинематографических кадров, мы не закружимся в вихре минут, признайся, ведь мы не похожи на конквистадоров, завоевывающих страну. Ночь в сумерках — словно дама в котиках — придет. И, исчерпанные до дна, мы, наверно, нашу экзотику перекрасим в другие тона. С детства мило нам все голубое и пшеничных просторов звень… Мы смешными покажемся — ковбои из сибирских глухих деревень. Всем нам дорог сердец огонь, но не будет ли всё по-старому, если сменим мы нашу гармонь на мексиканскую гитару?.. И когда, проплывая мимо, ночь поднимет Южный Крест, мы загрустим вдруг о наших любимых из родных оставленных мест. Вот тогда и будет похоже, что, оторванные от земли, с журавлями летим мы и тоже курлыкаем, как журавли. И в июльское утро рано мы постучим у твоих дверей, закричим: „Николай Иванович Анов, принимай дорогих гостей!“»