Сватовство - [62]

Тропка местами, где трава оставалась невыкошенной, была осклизлой, и Татьяна, боясь увязнуть каблуками в земле, вздымалась на цыпочки и, балансируя руками, осторожно выбиралась на неразмеченный грунт. Торопиться ей было некуда: до открытия киоска оставалось около часа, и не зря мать снова напутствовала ее ворчанием:

— Куда это в такую рань побежала? И вырядилась снова как на свиданье…

— У нас сегодня производственная летучка, — сказала Татьяна.

— Господи, то летучка, то танцы, и дома не ведется совсем. — Всплеснула руками мать, хотела чего-то добавить, но Татьяна ее не стала слушать.

Спускаясь с обрыва к реке, она вспугнула с плеса двух куропаток. Они тяжело поднялись на крыло и медленно потянулись к лесу. Каждую осень куропатки прилетают сюда искупаться в песке, наглотаться гальки, и для Татьяны всегда было загадкой, как же это они переваривают в желудочках камни. И уж только потом в одной книжке случайно вычитала, что галька служит им жерновами, перетирает пищу. Это еще больше удивило ее, и она, приглядываясь к разным птицам, думала, что каждая из них живет по своим законам, непонятным и необязательным для других. Ну а люди-то разве не по своим живут тоже? У них еще, в этих своих общечеловеческих, есть и другие, свои, очень мелкие, личные, в которых порою они и сами-то разобраться не могут! Вот вчера Тамарка закатила истерику, а что-то Татьяне подсказывало, что Толя Чигарев ей по-прежнему дорог. Против сердца пошла, против того закона, который предопределен для людей. А может, и у птиц так бывает. Не одному же инстинкту они подчиняются, что-то, наверно, и чувствуют…

Татьяна вышла на середину лавы, облокотилась на березовые жердочки-перила и заглянула вниз, в крутящуюся бурунами воду. Стаи мелких рыбешек по-прежнему боролись с течением, будто и не уплывали никуда со вчерашнего дня. Татьяна опять махнула рукой, и они снова, отдавшись напору струистой воды, отступили к омуту. На мокром, врезающемся в омут мыске жертвенно (зарядят дожди, и они окажутся смытыми) голубели нежные незабудки. Ну, до осенних дождей еще далеко. Солнце припекало не хуже июльского, и сверкающая рябь от него протянула неспокойную дорожку от одного берега до другого.

Татьяна, не замочив ног, выбралась на мысок — и обомлела от обрадовавших глаза цветов. За незабудками, отступив к кустам, прятались белоснежные крупные белозоры, а за ними пригорок усыпали васильково залазурившиеся побеги цикория, за которыми расступалась уже целая поляна нескошенных ромашек-нивянок.

Да лето же, самое настоящее лето!

Татьяна наклонилась, чтобы сорвать звездочку белозора, и впервые разглядела, что этот цветок совсем не ветвится, что от земли одиноко тянется голый стебель, завершающийся одиночной снежинкой. И даже лист у цветочка всего один. Она отдернула руку и, задумавшись, поднялась на взгорок.

Ромашки колыхались у ног.

Татьяна повернула к тропе и услышала, что кто-то шумно раздвигает кусты.

Она чуть не ойкнула, потому что, пригибаясь, из ольховника вынырнул с охапкой цветов Юрий Иванович. Он еще не видел Татьяну, стоял к ней вполоборота, обирая с лица налипшую паутину.

Татьяна не могла сдвинуться с места, хотя понимала, что глупо стоять и смотреть с разинутым ртом на Юрия Ивановича.

Она медленно, не сводя с него глаз, отступила в кусты и под их прикрытием, подхватив полы, ринулась по завызванивающей гальке к лаве. Она пролетела через кочковатые заросли конского щавеля, не запнувшись. Перепрыгнула мочажистые оконца обманчиво изумрудившейся травы и выскочила на тропку, не в силах перевести дыхание. Сердце было готово выскочить из груди. Татьяна облокотилась о березовые перила, ветерок закручивал на них тонкие просвечивающие лоскутки отторгнувшейся от дерева бересты. В детстве ребята делали из нее, как из травы, свистульки, зажав бересту двумя большими пальцами и сложив руки рожком. У Татьяны мелькнула озорная мысль испугать Юрия Ивановича свистом, но она тут же стыдливо отогнала ее. Вот еще: скажет, что за мальчишество.

Задерживаться на лаве долго было нельзя, потому что Юрий Иванович мог уйти. А Татьяне не хотелось, чтобы он ушел, не поговорив с нею. Она подсознательно рассчитала, когда Юрий Иванович от излучины, где он выбрался из кустов и снимал с лица паутину, может выйти к тропке и, боясь опоздать, заторопилась наперехват ему.

Она увидела его уже в двух метрах от поворота и, сердясь на себя, пожалела, что слишком долго прообнималась на лаве с березовой перекладиной. Надо было, не задерживаясь, сразу же бежать вперед. Теперь не будешь кричать ему в спину: «Юрий Иванович, подожди!» — и не будешь бежать вдогонку: он посмотрит на тебя, раскрасневшуюся, запыхавшуюся, и сразу поймет, что ты задумала.

Но Юрий Иванович, не выходя на тропинку, оглянулся, будто мольба Татьяны остановила его, и сразу же заметил ее:

— Таня, — подождав, когда Татьяна приблизится, сказал он приветливо, — здравствуйте.

Татьяна обрадованно кивнула ему и зарделась.

— Вы разве поблизости отсюда живете? — спросил он.

Татьяна указала ему на Красавино:

— А вон тут, на пригорке.

— А-а-а. — Он понимающе ответил ей ненужным кивком и замолчал, видимо, не зная, о чем бы сказать еще. Он держал в руках букет из ромашек, льнянки, гусиных лапок, белозора, гвоздики и каких-то незнакомых Татьяне цветов.