Сватовство - [41]
«Господи, — пугалась Федосья, — с таким-то хлебом жить бы и жить, а они готовы глаза друг дружке выцарапать».
Лошадь у Федосьи, зайдя по колени в реку, пила воду, а тятя стоял на берегу и твердил:
— Надо ехать, надо ехать…
Лошадь своим дыханием взрябила воду, и вода вдруг стала кипеть, бить ключами — горячий туман застлал и реку, и луга, и тятю, который, как тетерев, бормотал одну песню:
— Надо ехать, надо ехать…
Из тумана спустился к Федосье Тиша, ее первый муж, — молодой, такой, каким уходил на войну. Сколь годов прошло, а он и не постарел совсем.
Был бы такой, как она, так можно бы и снова сойтись. А с молодым Федосья сходиться уже не отважится.
— Ой, Тиша, Тиша, а как мы с тобой хорошо жили-то.
— Федосья, ты на меня не сердись, — сказал он, думая о своем.
— Тиша, да ты-то в чем виноватый?
— Виноватый, видно. — Он отпустил глаза. — Вот ты говорила, что на мужиков тебе не везло…
Тиша, дак ты ведь не понял, как и Зинка.
— Вот мне Зинка и пересказала твои жалобы.
— Тиша, дак я ведь ей не на мужиков жаловалась. Я плакалась, что мало с ними жила, что с работой только и неразлучна. Во сне-то и то руками шевелю — все чего-нибудь делаю, до самой смертушки, видать, не расстанусь с нею…
— Нет, ты не отпирайся. Не повезло тебе, Федосья, на мужиков. Не повезло…
— Это пошто не повезло-то?.. Оба не пьяницы были.
— Деток никто тебе не оставил… Я вот себя за это очень виню…
— Дак это я виноватая, не ты…
А тятя в тумане все торопил ее:
— Надо ехать, надо ехать…
— Тятя, да куда ехать-то? — закричала она и проснулась.
Солнце било уже в глаза. Самое время доить корову.
Федосья Васильевна вышла на улицу. Зинкина корова щипала траву на канаве. Ваня Баламут сидел на крыльце, ремонтировал грабли.
— Федосья, жениха проспишь, — засмеялся он.
Федосья Васильевна ничего не сказала ему. Ее томило от сна, и в ушах стоял голос тяти: «Надо ехать, надо ехать…» Куда это он ее посылал? Федосью Васильевну даже оторопь взяла: не к себе ли зовет?
Она подоила корову, выпустила ее из двора. Процедила, разлила по кринкам молоко.
— Надо ехать…
Вспомнила про Маню, и тятины слова приобрели для нее сразу иной смысл.
Ой, ой, ой! Что там будут делать с ребеночком Костя и Анна? Коровы у них нет, а без молока грудную внучку не вырастить. Как же они станут теперь? Анне на работу надо ходить, к пенсии скоро дело-то у нее, работу не бросишь. А из Кости какая нянька?
Нет, надо Федосье Васильевне за ребеночком ехать: не зря тятя подсказывал.
Зинка услышала о ее решении, глаза выпучила:
— Очумела, тетка! Ребенку же грудь надо…
— Жваком выкормлю.
Ваня Баламут тоже недоверчиво крутил головой:
— Федосья, нынешних кормить надо долго. Вон у нас Райка как отчубучила: что, говорит, за родители, если дочку до пенсии не докормят?
Ваня уж и тут-то не смог удержаться серьезным.
— А я и до пенсии докормлю! — рассердилась на него Федосья Васильевна.
Зинка ехидно прищурилась:
— Или еще семьдесят годов прожить собираешься?
— А сколь надо, столь и проживу.
— Век не поверю! — Федосьину же поговорку да против нее и оборотила.
— Я тебе не поверю, — погрозила ей Федосья Васильевна. Чего же еще рассуждать, надо запрягаться да ехать.
— А ты думаешь, тебе отдадут? — уже поняв, что Федосью Васильевну не переговорить, спросила Зинка.
Федосья Васильевна пожала плечами.
— А почему не отдадут-то? Я ведь им не чужая.
Ваня Баламут захохотал. Нашел, дурачок, где смеяться.
Федосья Васильевна даже не глянула на него. В небе трубили журавли. Они летели над Федосьиным домом. Вот оттуда откуда-то вчера сорвалась и упала звезда. Федосья Васильевна и сейчас не верила, что ее не найти. Ведь рядом, кажись бы, падала, совсем рядом… Не в траве, так у изгороди в крапиве лежит. Поискать по-настоящему — и найдется.
Сватовство
Митька ввалился в избу весь закуржавевший: ладно бы только брови и ресницы спаяло морозной паутиной, так и на шапке иглистая седина, и спина и плечи подернулись снежной пудрой.
— Ивановна! — закричал он от порога. — Свататься еду. Где невеста твоя?
Павла Ивановна заулыбалась. Она сидела за столом, обедала. Но уж какой обед, когда гость припожаловал. Надо его раздевать да бежать скорей в магазин. Племянник не бывал с прошлой зимы, а у нее, как назло, и в запасе нет ничего.
Она выскочила из-за стола, низенькая, худая, метнулась в горницу одеваться.
— Ивановна, не суетись. — Митька вытащил из-за пазухи две поллитровки, со стуком поставил на стол.
— Дак неужто и вправду надумал? — И, боясь, что племянник может ни с того ни с сего изменить намерение — а оно было, было, это намерение, Ивановна по глазам видела, что Митька все же решился, что приехал он неспроста, но ведь он такой шебутной, у него на неделе семь пятниц — и, боясь этого, боясь, что он передумает, Павла Ивановна заторопилась: — Ой, Митя, лучше-то ведь нигде не найдешь.
— Знаю, ты показывала фотокарточку.
— Ми-и-тя, не в фотокарточке дело-то. Ивановна обиженно качнула голову вперед, будто неподдающийся гвоздь в стену забила. — Человек-то, Митя, она какой. Мухи за свою жизнь не обидела. Да ведь ты с работы домой придешь, так она сапоги с тебя сымет и ноги теплой водицей вымоет. А по хозяйству-то хлопотунья… Уж сколько у меня девок на квартире перебывало — эта из всех…
