Свалка - [8]

Вор подумал, кивнул головой согласно: Ладно, попробую, — и начал плавно: — Значит, иду к выходу и в самых вокзальных дверях сталкиваюсь нос к носу с Николаем Ивановичем. Вышли с ним на площадь привокзальную, закурили, разговариваем, как, мол, жизнь, когда никакой жизни нет, идет сплошная черная пиковая масть. Говорили долго, потому давно не виделись: «Ну, — говорит, — бежать надо, но ответь на один мой вопрос: что в чемодане, что стоит у ног твоих?» Снимает с руки часы и предлагает: «Скажи, что в чемодане и твои часы!» Я было вбок, он за мной, часы опять на руку надел и смотрит на меня как обычный легавый: «Открывай чемодан», — шипит. Я же вразумляю его: «Ну взял я чемодан у фраера — не обеднеет. Взял без свидетелей. Ты же меня знаешь — не колюсь я». Подумал, махнул рукой: «Ладно, пойдем оформим — сдашь чемодан, как пропавший, и уйдешь». Обидел он меня тут сильно, на мне же шесть судимостей — все кражи — пойди я с ним в его ведомство, никто свидетелей не спросит, и в суде также не спросят. Сказал я все это, бросил чемодан ему под ноги и пошел свободный. Но то ли день такой выдался в полоску, то ли поезд запаздывал… — Вор задумался, посчитал по пальцам, сказал удовлетворенный: — Точно, день! Понедельник. — Тут вор замолчал и стал смотреть вверх, на звезды… «Ты рассказывай — дальше что?» — «А ничего, — лениво сказал вор, — вылетел из вокзальных дверей потерпевший, заметил желтый свой чемодан — мы же почти что у дверей, шагах в десяти стояли — подлетел ко мне, кричит: „Он украл. Клянусь, он“». Вор замолчал и уже начал песню, однако, услышав вопрос, ответил: «Что дальше? Дали семь лет — и точка, дальше же ничего — пусто все дальше…»

Сидели братья в траве, пел в ночи грустную песню вор…

Песня была длинной, а конец совсем печальный. Дослушав песню, сидели тихо, и вор продолжил рассказ:

«После суда — руки за спину — повели, посадили в воронок. Подъехали к тюрьме, открывают ворота, въехал воронок во двор тюремный, остановился, вывели всех шестерых, сидевших в воронке, поставили в шеренгу, никуда не ведут — ждут. Стою и думаю: „Непонятно все, не по внутреннему распорядку все идет“.

Выходит из административного корпуса начальник тюрьмы, полковник Василий Васильевич — Васька, попросту. Конвойный подает ему документы на заключенных, пять папок, начальник вручает дела в папках тюремному конвою и пятерых — здоровых лбов — уводят на шмон. Стою один, и никого в тюремном дворе нет — „воронок“ уехал, конвой ушел, и напротив меня стоит только начальник с моим делом под мышкой. Постоял, подошел близко и говорит: „Константинов, ты же Иванов, ты же Коробов, ну зачем ты Василий явился!“ Я как услышал слова эти: „Зачем явился“, растерялся: „Как, говорю, зачем? Статья на мне“. А он смотрит на меня, качает головой, сокрушается: „Ты же, Вася, честный вор, — что тебе здесь делать? Ответь!“ — „Сидеть, — говорю. — Да что я толкую — вы, начальник, не хуже меня все знаете!“ Тут его будто прорвало, хлопнул папкой с делом по колену, согнулся в дугу и заорал на весь двор: „С кем сидеть собрался, с мокрушниками, рэкетирами, с бандитами деревянными или, может, с врагами народа, что миллиардами ворочают? Ты как-никак вор в законе. Позорно с ними сидеть. Понял?“ — „А как же рецидив — кража как?“ — спрашиваю. Он мужик пожилой, устал, видать, от крика своего, махнул рукой: „Какая кража… Разве сейчас так крадут? В общем так: хочешь сидеть, давай миллион. Это дешево еще — миллион — у них здесь семга под койками, жрать не успевают — тюрьма рыбой пропахла. Давай пять миллионов и иди на шмон самолично“. Подковырнул я его здесь: „Какие пять — говорил миллион!“ Рассмеялся начальник: „Пойдем, — говорит, — со мной“. Пришли к нему в кабинет, наливает начальник себе и мне из квадратной литровой бутылки водки и говорит: „Может, за подлость честный вор посчитает с легавым пить, а я выпью!“ Подумал я: „Нарушаю закон наш!“ С другой же стороны, плохого о нем не слышал, в общем выпили по стакану, поглядел он на бутылку — указал в нее пальцем: „Знаешь, откуда? На шмоне в жопе нашли. Видел лбов, что с тобой ехали — у такого и нашли. Ты пей, одеколоном вымыли, и не раз — я брезгливый. Пятеро же, что с тобой привезли, — мокрушники, вышак им светит, но, поверь, через два-три года на свободе будут — выкупят. Вот такие дела, Василий… Не смотри на бицепсы — душа у них цыплячья!“ Не помню, как вышли, как дошли до ворот, помню только, прежде чем сел в поезд, генерала встретил с тележкой багажной».

Братья сидели хмурые и один-единственный вопрос задали: «А знаешь, откуда взялись те, что миллиардами ворочают?» На что вор, подумав, ответил так: «Про всех сказать не берусь, но контингент по торговой части и раньше сидел, только без семги».

Светало, когда братья закончили разговор, поднялись и вошли в дом, не услышав, как первая машина, урча мотором, тяжело въехала в сорванные ворота неработающего, остановленного завода, кузов самосвала поднялся черной коробкой вверх, и первая гора мусора легла на землю поселка.

Дела коммерческие складывались у Пенкина по-разному. Бывало, что, приходя по вызову к заказчику, встречал в квартире милицию, щелкающих камерами экспертов, а самого заказчика лежащим на полу, с прошитым автоматной очередью животом. Уйти незаметно было невозможно, да и глупо — найдут, и потому приходилось сидеть в официальных местах, давать показания следователю, который, правда, быстро отпускал Пенкина, убедившись, что имеет дело с художником, и только.