Свадебный марш Мендельсона - [9]

Отрезвление пришло с опозданием на добрых пять лет: ей было уже тридцать. У спорта свои неумолимые законы. В спорте быстро стареют. Она думала, стареют как спортсмены: как бегуны, как атлеты, как наездники. Ошиблась. Стареют как люди, как мужчины и женщины. Оглянулась — нет поклонников, испарились. Вышла замуж в тридцать два. Родила в тридцать четыре.

В день тридцатипятилетия посмотрела в зеркало, ужаснулась. Куда все подевалось? Старуха. Брови выцвели, кожа огрубела. Морщины, как трещины, рассекают загорелое лицо. Тело еще требует своего, а глаза потухли, и не голубые, и не серые, вымытые до бели. Вспыхнет страсть — и не заметишь.

Саша не любила красивых женщин. Каждая из них кажется ей удачливее, благополучнее, будто виноваты они в ее несложившейся жизни. И вот что удивительно: никто в ней не признает ее прежней красоты. И думается Саше, есть во всем этом злой умысел, желание обидеть ее. А раз так, Саша будет защищаться. Саша не будет любить красивых женщин.

— Ну, — Саша говорит грубо, с вызовом. — Вырядилась, как краля заморская. Спорт — это работа. Поняла?!

Мысли Саши очень часто обретали поворот неожиданный, вольный. Если кто-то невнимательно выполнял команды или нарушал строй, Саша вдруг говорила:

«Эй, на Степане, снимите галоши».

Саша не считала нужным пояснить, о каких галошах идет речь. Занятия шли своим чередом. Кто-то пробовал отшутиться в том же духе:

«Эй, на Вольготном, уберите зонтик!»

«Разговоры!.. Вот вы, — Сашин хлыст упирался в спину остряка. — Завяжите узел, понятно?»

На этом полемика заканчивалась.

Оценив должным образом собственное молчание, Саша наконец повернулась к новенькой:

— Сейчас отдохнешь. Отведешь Находку на место. Она тебе не по зубам. Следующий раз поедешь на Орфее. И учти, лошадь не костюм, ее подбирают не под цвет глаз.

Какое-то время новенькая не приходила в школу. Орфей уже стал забывать о маленьком происшествии и хрупкой женщине с волосами, похожими на дым. Иногда женщина, похожая на девочку, снилась ему. Он никак не мог угадать, та ли это девочка или просто пришел еще кто-то. Стоит вдалеке, призывно машет рукой. Орфей различает движение губ, слов не слышно, и как бы в ответ на это движение отзывается негромким ржанием, похожим скорее на птичий клекот, чем на голос лошади. Ненастоящее, непохожее ржание будило его. Он удивленно смотрел в темноту. Может быть, на самом деле кто-то пришел? В конюшне было тепло, тихо, мягко, длинно вздыхали лошади. Глаза закрывались сами собой, и он послушно засыпал вновь.

Миновали положенные дни. Ее имя вычеркнули из списков: школа переполнена, место не должно пустовать. Странно, но именно в этот вечер она появилась вновь. Почувствовала, наверное: ее стали забывать. Пришла. Ей помогли заседлать Орфея. Он стоял смирно, послушно терпел заискивающую ласку, вздрагивая разлохмаченной гривой, стегал хвостом звеняще, будто разрубал воздух пополам. Все получалось вроде бы беспричинно, женщина вздрагивала и замирала в ожидании. К этому времени ему исполнилось семь. Этакое лошадиное среднелетие, расцвет сил. Лошади особенно красивы именно в эти годы. Если и есть норов, то он уже подвластен разуму и не выплескивается беспричинно по пустякам.

Орфею попадались разные наездники. Добрый характер сослужил ему плохую службу. Считалось, что на Орфее легко поедет даже безрукий. Запрещали брать других лошадей, строптивых, злых. Они могли и понести, их и седлали непременно вдвоем. Его же определили разгонным, на нем накатывали верховых, или, как говорил Серафим, «проверяли на вшивость».

Кеша выбрал Орфея сам. Он несколько раз съездил на Казначее, затем опробовал Эскадрона — наглого жеребца буденновской породы. Пожалуй, только с Кешей Находка, совершенных форм и пропорций кобыла, похожая на чеченца, кобыла злая, сумасбродная, не решалась показать свой характер, боялась Кешиных ног — таких твердых и сильных, что от них оставались проплешины примятой шерсти на боках. Кеша знал всех лошадей, различал по нраву, угадывал на слух. Всякий раз после занятий, еще не остывший от езды, приходил в денник Орфея, ласкал его, удивлялся недвижимости выпуклых печальных глаз, заглядывал в них: обещал поговорить с тренером, вслух проговаривал свою просьбу. «Это уж точно, — басил Кеша, — последний раз. Попрошу, чтоб тебя закрепили за мной. Не возражаешь? Правильно… Сколько можно приготовишек возить? Положено возмущаться. Да… да, дорогой мой, возмущаться! А ты уступчив без меры. Вот и неси свой крест. На тихих испокон веков воду возили».

И вот теперь эта женщина. Ему была знакома боязливая замкнутость. Если не все, то многие начинали именно так. Орфей жалел новичков, позже уже терпел их. Новички осваивались, чувствовали себя увереннее, наглели. Они ведь не знали, что их жалеют. Им хотелось думать — их боятся. И они заставляли себя думать так.

Орфей посмотрел на женщину, увидел вздрагивающие губы, не пошел, а лишь потянулся вперед, ткнулся мордой в широкую дверь. Дверь была не прикрыта и сейчас послушно отползла к стене.

Пора! Ему хотелось, чтобы эта женщина, непохожая на всех других женщин, которых ему приходилось видеть, послушалась, поняла его: «Ну иди же, иди. Разве я страшен? Нас зовут, скорее». Лицо изменило выражение, смешанное чувство радости и недоверия. Женщине казалось, что лошадь пропускает ее вперед. Она сделала первый шаг, осторожно, на всякий случай, полушаг, затем пошла смелее. Так они и шли друг за другом, и круглый провис повода был глубок. На три шага женщины попадал один лошадиный шаг.