Свадебный бунт - [4]

Но за последнее время, с самого возвращения в Астрахань и затем женитьбы, Носов будто переменился нравом. Бед у него никаких не было, и должен бы он считать себя счастливым человеком, Богом взысканным. А между тем, Носов всегда, почти ежедневно, ходил сумрачный, угрюмый, темнее ночи, точно будто ни весть какая беда стряслась над ним вчера или должна завтра стрястись. Будто он ждет горя какого или, того проще, есть на совести у него страшное дело.

Довольно долгое время астраханцы так и думали, так и решили, что когда Носов безвестно пропадал, то совершил какое-нибудь злодеяние, убийство, этим самым душегубством разжился и явился строить себе домину в городе.

Но это мнение недолго держалось. Всеми уважаемый в городе старик, раскольничий протопоп, к которому аккуратно два раза в год являлся на исповедь Носов, ручался всем и каждому, что не только у Носова нет на совести ничего черного и худого, но давай Бог всякому быть таким христианином, таковым гражданином и семьянином, да и к тому же таким умницей, как этот сумрачный «Грох».

Не зная, как объяснить эту вечную угрюмость человека хорошего, порядливого и даже радушного у себя со всяким гостем, готового всегда услужить всякому в малом деле, астраханцы определили себе нрав и поведение Носова словами «чуден человек» и на этом успокоились, будто все объяснили.

Часто, однако, в городе говорили обыватели друг дружке:

— Что ты насупился, как Носов, пригорюнился? Чего изподлобья смотришь, будто Грох? Смотри-ка, темнее ночи. Подумаешь — сам Грох.

Даже молодая жена Носова, которую он любил и никогда ни разу пальцем не тронул, а баловал всячески, знала лишь отчасти источник мужниной тоски. Она знала, что когда Носов отсутствовал из Астрахани, то много странствовал по России и долго пробыл в Петербурге, выжидая случая повидать царского любимца Александра Даниловича Меншикова. Он достиг своей цели, виделся с новоиспеченным вельможей и беседовал с ним… Зачем астраханец Грох полез к Меншикову и о чем беседовал, — осталось тайной Гроха. Но из приемной вельможи вышел и вернулся в родной город уже другой человек, угрюмый, мрачный, озлобленный…

Теперь Носову было тридцать лет. Он был довольно моложав на вид, с неправильными чертами лица, но все-таки казался красивым, благодаря смелому, острому как нож взгляду карих глаз, под мохнатыми черными бровями. Одевался Носов всегда не только опрятно, но даже щегольски, был вечно спокоен и в движеньях, и в речи, и в походке. Даже в приеме говорить и беседовать он был особенно, будто умышленно, сдержан, тих и сосредоточен. Собой он владел, как будто в невидимые кандалы сам себя заковал. Какая-либо страшная нечаянность, заставлявшая всех перепугаться, приводившая и умных да твердых в переполох, на Носова будто не действовала. Он оставался спокоен, и ни одна черта в лице его не двинется, когда, случалось, смелые потеряются и зашвыряются…

Только в одном случае Носов оживлялся, начинал быстрее двигать руками, возвышал голос, а на бледном лице выступал румянец. Бывало это только во время беседы с властями, когда его собеседник будто затрогивал больное место души этого загадочного человека. Так бывало с Носовым всегда при появлении его у воеводы по какому либо делу. Каждый раз Ржевский заговорит с Носовым о чем-нибудь, помимо домашней птицы, передаст какой-нибудь слух или указ из далекой столицы и захочет узнать, как умница Носов отнесется к делу. Каждый раз начинались между ними беседы. В спор они перейти не могли, потому что воевода больше поучал будто заранее сложенными речами или сидел сонливо, моргая глазами и, невидимому, как бы даже не слушая, когда ему говорили.

III

На этот раз Носов тоже явился вследствие нужды к воеводе, изложил свое дело и попросил помощи.

Дело было простое. Носов собрался снова покинуть Астрахань вместе с семьей и уже запродал свой дом другому посадскому человеку. Недоразумение, происшедшее с покупщиком, и привело его в воеводское правление.

Ржевский решил дело скоро, обещал вызвать покупщика и заставить его или уплатить всю условленную сумму, или отказаться от покупки.

— Спасибо тебе, Тимофей Иванович, — отвечал на это обещание Носов так же тихо, скромно и глухим голосом, как говорил он почти всегда.

Носов хотел двинуться, кланяясь, к дверям, но воевода остановил его.

— Ну, а ты сам как поживаешь? — обратился к нему воевода.

— Да что нам. Слава Богу. Все то же.

— А слышал ты новую выдумку, что пущена в народ о царе-государе?

Носов дернул плечом, что бывало с ним редко и ясно свидетельствовало, что беседа, которая могла произойти сейчас с воеводой, именно из тех, которые затрогивали его за живое. Вопросом своим воевода как нарочно попал сразу в больное место посадского человека.

— О царе? Что в заморские земли уехал? — Слышал! — отозвался Носов.

— Да нет, не то. Уехать-то он, может, и впрямь уехал. Ведь у него теперь свейская война на руках. На Москве сидеть царю нельзя, надо самолично войсками распоряжать. Я не про то. А слыхал ли ты, что царь по себе наместником всея России Александра Даниловича Меншикова оставил и что будто ему приказ от царя поделить матушку Россию на четыре части и поставить от себя уже четырех наместников из иноземцев?