Свадебный бунт - [2]

Приезжий молодец оглядывался и ухмылялся. Он был здесь не новый человек и ворочался в знакомый край. Это была Астрахань.

Город явился ему все таким же, что и месяца два тому назад… Пыльный, душный, зловонный и крикливый. Веки вечные на улицах этого города был не простой говор, как на Москве, а будто крик, не беседованье, а галденье. Быть может, оно казалось потому, что на одно слово русское приходилось услыхать десяток всяких басурманских слов, самых диковинных и разнокалиберных.

— Все на том же месте, — шутил парень сам с собой, проезжая и оглядываясь… Все так же, будто по звериному, галдят и голосят всякие азиаты.

Он выехал на большую базарную площадь, и здесь, среди пестрой толпы, стоном стоял говор, визг немазанных колес, лай бесчисленных бродячих псов, завыванье и блеянье всякой скотины, лошадей, волов, верблюдов, баранов.

Наконец и приезжего молодца признал кто-то из прохожих.

— Пров?.. Куликов?.. Какими судьбами? Откуда?

— С Москвы! — самодовольно отозвался молодец.

— Зачем же вернул?.. Аль на свете тесно, что в наш острог захотел!

— Небось… — тряхнул головой приезжий, двигаясь далее.

Не успел он проехать мимо базарной площади, как целая гурьба народа остановила его… Крики, вопли и сумятица посреди толпы ясно говорили, что тут приключилось вдруг нечто обычное в городе — драка двух чужеземцев, а то и побоище «стенкой на стенку» между двумя разными национальностями — армян с турками, персов с хивинцами, калмыков с башкирцами. Одни греки никогда ни с кем не дрались. Чаще всего сражались, конечно, свои православные с кем-либо из чужеземцев или инородцев.

На этот раз приезжий молодец различил в толпе какого-то рослого и красивого парня в русском платье, который, злобно налезая на перса, нещадно ударял его, так что тот каждый раз шлепался об землю. Одежда его, бешмет, шальвары, двойные рукава, висевшие за плечами — все было в клочьях.

Всадник завернул в переулок и въехал на постоялый двор.

— А, Пров… Как бишь тебя… Иваныч — что ль? Здорово, — встретил гостя седобородый мещанин, хозяин двора, признав тотчас всадника. — Зачем пожаловал?

— Соскучился по вас!.. — усмехнулся молодец, останавливая лошадь и слезая долой.

— Балуй! Соскучился. Ведь тебя, парень, как признает у меня иль на улице какой судейский ярыжка, то мигом в веревочку запрежет и прямо тебя на бечеве в воеводское правление и доставит, чтоб посадить в колодку и в яму с арестантами. Нам сказывали, ты от плетей в бегах у крымского хана на службе. А то сказывали, ты на греческом судне за море хватил в Персию… А ты — вот он!

— Был я, почитай, в бегах, но не в Персии, а на Москве. Меня ваш воевода выгнал из города.

— Ну, а ноне?

— А ноне, паки вернул. Покуда к тебе постоем, а там видно будет — что делать.

— Так укрывайся, смотри, а то долго ль до беды, налетишь и на самого воеводу… Мы-то не выдадим. Нам что!..

— Я к нему самому и пойду сейчас напрямик… — усмехнулся приезжий.

— К кому? — удивился мещанин.

— К воеводе, в кремль.

— Вот на!.. За прощеньем, с повинной?!

— В чем мне виниться? Я не злодей.

— А как же сказывали, ты, Пров Иваныч, купца, вишь, Ананьева ограбил.

— Ладно. Пров Куликов никого не ограбил… А хоть бы он чего и натворил, так то не моя забота. Я его знать не знаю.

— Кого?

— Прова-то Куликова твоего.

Мещанин удивленными глазами уперся в лицо молодца и рот розинул.

— Себя самого, стало быть, признавать не хочешь! Ловко, парень.

— Я не Пров Куликов, меня звать Степаном, а по прозвищу Барчуковым.

— Во как… Да. То ино дело… Понятно, понятно, Только вот что, милый человек, — усмехнулся мещанин, — как ты ни зовися теперь внове… да рожа у тебя старая осталась. Потому и полагательно, что Провом ли, Степаном ли, а сидеть тебе к вечерням в остроге.

Приезжий рассмеялся весело и пошел ставить лошадь в конюшню.

II

Воеводское правление помещалось в кремле, около собора, на площади. Когда Барчуков приблизился к казенному зданию, то невольно ахнул и замотал головой. Ему, очевидно, приходилось потерять тут немало времени, и между тем хотелось поскорее навести справки и иметь свежия вести о своем сердечном деле.

У подъезда воеводского правления стояла густая кучйа народа, а войдя на крыльцо и с трудом протолкавшись в прихожую, Барчуков нашел еще человек с тридцать разнохарактерных просителей, ожидавших своей очереди по своему делу до начальства.

Если бы Барчуков явился сюда в первый раз в жизни, то, конечно, подивился бы тому, что он здесь увидал. Как в городе, так и здесь, в прихожей воеводы, собрался самый разнокалиберный народ. Здесь были, конечно, русские люди — купцы, посадские, стрельцы, мелкие подьячие, но вместе с ними и не в меньшем количестве всякая татарва, калмыки, бухарцы, хивинцы, киргизцы, а вместе с ними и азиаты, известные под общим именем индейцев. И вдобавок здесь в углу сидели на лавке молча и угрюмо три армянина, а рядом с ними громко тараторили между собой два красивых грека, которых было немало в городе. В прихожей раздавалось, по крайней мере, шесть, а то и восемь разных языков и наречий.

Когда Барчуков вошел в прихожую и поместился на свободном крае огромного ларя, то в горнице шумели больше всего в одном углу, где два стрельца поместили приведенного ими с базара буяна, связанного веревками по рукам. Тут же около них сидел один перс в своем национальном костюме, сильно изорванном.