Свадебные ночи - [41]

— Отойдем в сторонку. — Взяв за локоть, она вывела его из потока отдыхающих.

Некоторое время они шли молча, словно она собиралась ему что-то сказать, как только они дойдут до кустов, где еще несколько дней назад он выделывал па вальса. Он боялся, что она ударится в воспоминания, к которым ему не хотелось бы возвращаться. Она словно прочла его мысли:

— Ты ведь меня не боишься?

— Ну, для этого уже поздновато, так ведь, Ли? — ответил он.

— А, не забыл, — тихонько засмеялась она. — Еще помнишь, как меня называли.

— Я много чего помню. К сожалению.

— Ну-ну.

— Я очень изменился.

— Вовсе нет.

— Ты тоже другая, но мне кажется, это не то, что называется "измениться".

— Ах, после трех-то детей… А ты? Женат?

Он кивнул.

— И дети?

Он снова кивнул. Его занимало другое. Но он не хотел об этом думать. Сопротивлялся, как только мог. И начал рассказывать о детях.

Они прогуливались в отдаленной части курортного парка, и, когда проходили под деревьями, над которыми висели репродукторы, на них обрушивались то мазурка, то марш. Он слушал, что она рассказывает, слушал ее голос, его глубокие и приглушенные тоны, вслушивался в его музыку. Она уводила его в прошлое.

— У тебя красивый голос, — сказал он ей в ту ночь сорок четвертого года, и это была, пожалуй, первая фраза, которую ему удалось произнести, как только она впустила его в квартиру, где два дня хозяйничала одна — родители ее уехали в деревню. Она сама позвала его в пустую квартиру. Ей было двадцать, ему двадцать пять, но в свои двадцать она была куда смелее, чем он сегодня. Он проскользнул в затемненный дом мимо соседских дверей, — дверей, имевших уши, которые постоянно что-нибудь улавливали, даже когда ничего не происходило; по приглашению девушки проскользнул в темную квартиру.

Света она не зажгла. Окно было распахнуто в ночное небо.

— У тебя красивый голос, — сказал он ей возле этого окна.

— Да ты меня не слушаешь.

— Я слушаю твой голос.

Она рассмеялась.

— Тише, — прошептал он, — вдруг соседи услышат.

— И что же?

— Подумают, у тебя кто-то есть. Не станешь же ты смеяться одна.

— А мне это все равно, так и знай!

Она не любила приспосабливаться. Мир был создан для нее, чтобы она могла играть в нем свой веселый спектакль.

Остановились на дорожке под старыми грабами. Вот она стоит перед ним, шатенка неопределенного возраста, на голову ниже его и немного полнее, чем это сейчас модно. Он попытался вернуть эту зрелую женщину к тому далекому окну, и — удивительно! — она все еще была там к месту. Она оживленно болтала, но вдруг смолкла и посмотрела на него.

— Скажи, — быстро спросил он, — знала ты тогда, почему я должен был уйти?

— Ах, опять этот мост. Ты ведь имеешь в виду мост?

— Я имею в виду Ольду и Йожку.

— Да ведь с тех пор уже лет тридцать прошло.

— Для тебя — может быть.

— Я тебе предложила пойти посидеть в кафе за парком.

— Скажи, — повторил он, идя рядом с ней туда, куда она его вела, — знала ты в ту ночь, почему я должен уйти?

— Знала.

— А если знала, как же ты могла…

— Именно поэтому.

Но тогда, в ту ночь, у него не было ни малейшего предчувствия. Он мог остаться у нее до одиннадцати, впереди была уйма времени. С Ольдой и Йожкой они уговорились на полночь. Ли оставила окно открытым, не спустила затемнения и сама принесла из темной глубины комнаты лимонад и ореховое печенье.

Они с хрустом грызли сухие жесткие коржики, пили лимонад, путая в темноте стаканы. Когда начали целоваться, он с сожалением осознал, что время опять двинулось с места. Ли пошла в кухню посмотреть на часы.

— Четверть десятого, — сказала она. Ему хотелось, чтобы было только четверть десятого, поэтому он ей поверил.

Потом Ли еще раз ходила на кухню проверить время.

— Половина десятого.

Она взяла его за руку и повела в темноту комнаты. Он запнулся о стул.

— Осторожно, — сказала она, — смотри не разбейся у меня.

Она сделала его своей вещью, присвоила, как присвоила весь мир.

Тахта пахла ванилином. Они уселись, но от малейшего движения тахта тихонько потрескивала, как волосы под расческой.

— Сахаром пахнет, — сказал он.

— Это я так пахну, — отозвалась Ли.

— Нет, ты пахнешь мылом.

Его губы блуждали по ее коже. Кожа пахла мылом и была горьковатой на вкус. Он хотел расстегнуть ей платье, но оно оказалось уже расстегнутым. Ли всегда чуть опережала его.

Теперь он тоже шел позади. Она уже пробиралась между занятыми столиками кафе. Наконец нашли столик на двоих, в самом углу. Он отодвинул для нее стул. Сели, заказали кофе. Когда официантка отошла, он машинально посмотрел ей вслед.

— Помню, — сказала Ли, — тебе всегда нравились длинноногие.

— Ну что ты!

— Женился-то хоть на длинноногой?

— На длинноногой?

— Мы с тобой в таком возрасте, когда можно не стесняться.

Он представил свою жену рядом с этой шатенкой в фиолетовом платье. Нет, ни ту ни другую длинноногой не назовешь! Да разве длинные ноги — все, что он искал в жизни?

— Держу пари, что у твоей жены ноги не длинные, — сказала его спутница.

— Никогда не интересовался деталями.

— Всегда — только главным, так?

— Во всяком случае, старался.

…Потом они лежали рядом на тахте, электрическое потрескивание тахты прекратилось, или ему приснилась эта тишина, потому что он дремал, пока ему не стало холодно. Тогда он тихонько слез с тахты и начал одеваться, все еще словно во сне, пока испуг не прогнал полудрему.