Суздаль. Это моя земля - [11]

— И чего он, сгорел что ли в печи? — отец и дочь стояли на верхушке вала, провожая последние всполохи летнего заката. Розовые, лиловые, они бликовали то здесь, то там, путаясь в бесчисленных куполах Суздаля.

— Не, не сгорел. Сначала с ума сошёл от издевательств, потом заболел и умер. Причина неизвестна. Считается, что от заточения и разлуки с родными.

— Да уж, поучительная история, — Савельев поёжился. Не то влажная ночная прохлада, не то история фарфорового первооткрывателя, но холодно стало резко и пробирало до костей, — пойдём-ка домой, темно уже.

[4]

Вернувшись домой, Савельев устроился на просторной веранде, полюбил долгие ночные чаепития. Налить пузатую кружку горячего чая с медом или домашним вареньем, уставиться в летнюю ночь и молчать о своём. Арма обычно чаёвничала с отцом, но сегодня ушла спать. От ежедневных прогулок на свежем воздухе дочь ожила, на острых скулах выступил румянец, но сил ещё не хватало.

Ночи в Суздале совсем не такие, как в Москве. Темнее, гуще. В такую ночь нельзя заглянуть — вязкая темнота, не разбавленная уличными фонарями или светом фар, надёжно укрывает пространство за окном. Кажется, снаружи нет вообще ничего — в окнах отражается только свет абажура над чайным столом, чашки, блюдца, сам Савельев. Будто враз исчезло всё лишнее, ненужное, можно сосредоточиться, подумать.

В Суздале думалось глубже, честнее. За время, проведённое здесь, Савельев многое передумал — о себе, о дочери, о том, как дальше потечёт их жизнь. Сначала мелкими рваными мыслишками — о том, что надо будет свозить Арму в Москву за новой одеждой к осени, что нужно проверить систему отопления в доме, что Саиде нужно завести карточку удобного банка, что в четверг нужно отправить эскиз заказчику из Казани… Потом научился мыслить долго, неспешно обдумывая каждую задачу, встраивая её в общий жизненный уклад.

Ночами на веранде и работалось хорошо, Савельев раньше срока закончил чертежи и рисунки по текущим заказам, навёл порядок на заброшенном сайте, обновил информацию, портфолио работ, разобрал почту — скоро и «висяков» почти не осталось. Арма тоже работала ночами. В её импровизированной мастерской на другом конце веранды свет горел и после того, как Савельев закрывал компьютер и ложился спать. Говорит, в дневном свете у фигурок выражение лиц другое, обманчивое. Ну и пусть.

Савельев включил компьютер, но против привычки открыл не служебную почту или фейсбук, а поисковик. «Фарфор Виноградов», — спросил у всезнающей паутины. «Трагедия Дмитрия Виноградова», «отец русского фарфора» — Гугл выдал полтора десятка однотипных статей, ничего нового к рассказу Армы не добавивших. История плохо помнила жизнь фарфорового гения до изобретения им фарфора. Сведений о семье Виноградова в Гугле тоже не нашлось.

«А ведь он мог жить где-то здесь, да вот хоть бы на месте нашего дома», — подумал Савельев. Подумал и спохватился: фантазия, чистая фантазия, как давно он не фантазировал? Как давно не выуживал образы из зыбкого, висящего на паутине сознания, между сном и явью? А ведь он тоже художник. Был когда-то. Когда поступал на архитектурный и носился с пёстрыми эскизами по мастерским. Савельев никогда не стремился жить у мольберта, но ловить на холсте силуэты, цвета, динамику — это он умел. Савельев читал о гении русского фарфора, а воображение рисовало сломленного человека, мечущегося по тусклым цехам «порцелиновой мануфактуры», как называли первый фарфоровый завод. Вот уже виден худой угловатый профиль с высокими скулами в парике, в посеревшей от времени и заводской грязи рубахе. Выжженный страданием мужчина со старческим лицом сидит на полу у огромного горна, где в тысяче градусов сушатся блюда и вазы для императорского сервиза. Стенки печи раскалили воздух в цеху — дышать тяжело, рубаха липнет к мокрой спине, испарина крупными бусинами выступила на лбу и переносице страдальца, вот уже еле видимые струйки, упираясь в брови, сочатся по вискам, щекам, подбородку. Губы Виноградова сухи до корок. Нынешнему тюремщику капитану Хвостову, приставленному охранять секреты производства, издевательства над барином доставляли скотское наслаждение. Стоны запертого в цеху Виноградова ему не досаждали, наоборот! Чуя особо надрывную ноту, он входил и — смотря по настроению — или молча лыбился, или делал так, чтобы «посуднику» стало хуже. Цех обжига Хвостов любил особенно: в этом цеху полубезумный уже Виноградов был полностью в его власти. Захочет — даст воды, не захочет — валяйся, собака учёная, по полу, скули, да погромче. Или — как сегодня — принёс ведро студёной воды и вылил на каменный пол. Прямо перед носом краснорожего потного «анженера». Тот в пол лицом бухнулся, лужицы в стыках каменной кладки лижет, щеками о мокрое трётся — смотреть тошно. Хвостов и не стал смотреть, вышел из раскалённой духоты. Проверил замок: «Крепко, изнутри не выбить!» — и ушёл по служебной нужде.

Сухой горячий воздух распарывает горло. Сознания нет — в голове тугим и красным пульсирует жар. Много его, много! Жаром залита вся черепная ёмкость, бух-бух-бух, виски вот-вот выломаются наружу от его давления.