Суворов и Кутузов - [52]

– Что ж он, старый бес, с ума сошел? – дрожащим от слез голосом закричала Варвара Ивановна. – Почему он услал?

– Ляксандра Васильич говорят: а чего ж, говорят, им здеся баклуши бить?

– И кроме тебя, дурака, никого не осталось?

– Зачем никого? Есть. Ульяна есть. Она за Наташенькой побежала. Я сейчас…

И он уже повернулся к двери, но в это время в хату вбежала Ульяна.

Прохор воспользовался ее приходом и поскорее шмыгнул в сени – подальше от беды.

Из хаты несся плач рассерженной, расстроенной барыни.

«Ничего: бабьи слезы дешевы!» – думал Прохор, идучи ставить для барыни самовар.

И он оказался прав: барыня скоро поутихла и успокоилась. А когда к чаю пришел племянник Николай Сергеевич, который поместился в соседней хате, Варвара Ивановна уже смеялась…

Такую, смеющуюся и веселую, застал ее Александр Васильевич, возвратившийся сегодня из лагеря несколько раньше вчерашнего.

Суворов тоже был в отменном настроении, – день складывался как-то хорошо. Надоедливые, хозяйственные дела улажены, о них можно уже долгое время не думать; девки, которые раздражали бы своей всегдашней суетой и бездельем, уехали, больных в лагере немного, не более пяти человек на полк, егеря стреляли на ученье хорошо; и, главное, дома его ждали Варюта и Наташенька.

Чтобы ни делал Александр Васильевич – смотрел ли, как полужены ротные котлы, следил ли за тем, как егеря быстро заряжают ружья, – но все время сегодня где-то стояла мысль о жене и дочери.

Не доходя до Трохимовой хаты, Александр Васильевич на улице увидал Наташеньку. Она вместе с какими-то крестьянскими ребятишками играла возле низенькой хаты. Была Наташа в одном платьице, с непокрытой головой и босая.

Александру Васильевичу понравилось это. Вспомнилось, как он, бывало, в детстве, в Рождествене, вот так же целыми днями играл на улице с дворовыми мальчишками в разбойников, без счету купался в речке и вместе со всеми за компанию лазил в отцовский сад воровать зеленый крыжовник.

«В меня пошла», – подумал Суворов.

Ребята, увидав подходившего генерала, сказали об этом Наташе. Она обернулась и бросилась к нему навстречу. Повисла у отца на руках. А потом, когда отец поднял ее, целуя, попросила:

– Папенька, прокати, как вчера.

Александр Васильевич усадил ее к себе на шею и, держа руками за голые, все в песке, толстые ножки, побежал к хате.

Так, верхом на папеньке, Наташа въехала и в хату.

– Вот и мы! Принимайте, маменька, гусара! – весело сказал Александр Васильевич, входя в чисто прибранную прохладную хату.

Варвара Ивановна поднялась из-за стола, но племянник опередил ее и снял с плеч Александра Васильевича Наташеньку.

Суворов ласково поздоровался с племянником.

– Вчера запамятовал, а сегодня вспомнил тебя, Коля! – сказал он. – Служить к нам пожаловал?

– Хотелось бы, дядюшка.

– Ладно. Послужим! – ответил Суворов. – Ну как, Варенька, тебе спалось на новом месте? – спросил он, целуя жену.

Варвара Ивановна вспомнила давешнюю обиду и уже нахмурилась, но муж предупредил ее:

– Знаю, знаю, гневаешься, что отослал домой твоих дур. Не сердись, душа моя. Ведь, право, им тут нечего делать! В прошлом году жили же мы в Крыму с одной Улей и Прохором. И неплохо.

Если бы в хате не было Николая Сергеевича, Варвара Ивановна не так легко простила бы мужу, но теперь ей не хотелось поднимать спор. Тем более еще, что Александр Васильевич сегодня был особенно ласков даже с Николаем Сергеевичем.

И она только возразила:

– Да разве Уля справится одна со всем?

– А Прохор зачем?

– Прохор вечно пьян…

– Выпить он любит, это верно, но зато – хороший слуга. Пьян да умен – два угодья в нем, – улыбнулся Суворов.

– А что подумают о нас люди? Генерал, а один денщик да горничная, точно мелкопоместные какие…

– Пусть думают что хотят, помилуй Бог! Меня моя матушка императрица знает, меня солдат знает, а до остального мне и дела нет! – ответил Суворов.

И на этом разговор о дворовых девках окончился.

IV

Четырехлетняя Наташа проснулась, как всегда, вместе с мухами: еще все спали, во мухи уже почуяли день, без устали кружились под потолком.

В хате стоял полумрак, – на ночь окна закрывались старыми, щелистыми ставнями. В полумраке все представлялось иным: арбузы на лавке – словно чьи-то головы, а маменькин салоп – как страшная ведьма, о которой вчера вечером, захлебываясь от страха, рассказывала Гапка.

Но Наташа не трусиха.

Это вечером немного страшновато пробегать через темные сени, когда не знаешь к тому же, дома ли маменька или опять ушла куда-нибудь с дядей Колей. Но теперь ничего. Теперь Наташа чувствовала, что выспалась, – значит, уже утро, значит, на дворе солнце, голубое небо, а над садом, над ставом высоко пролетают тонкие паутинки.

Наташа повернулась к маменькиной кровати. Голубое атласное одеяло возвышалось на постели точно гора. Середина этой горы едва заметно колыхалась. Так и есть: маменька еще спит.

Но за окном, в саду, где стояла папенькина палатка, слышались голоса: один быстрый, со смешком, а другой медленный, приглушенный, гудевший, точно шмель в вишеннике. Папенька встал уж – он вставал раньше Наташи, – напился чаю, побегал по саду и теперь сидит и читает толстую книгу, а Прохор, как всегда с утра, бурчит, чем-то недоволен.