Суворов и Кутузов - [49]

Обедал генерал недолго – по-солдатски. Пообедав, направился в сад, на ходу сбрасывая с плеч полотняную куртку. Заглянул в палатку и вышел оттуда с какой-то бумажкою в руке. Генерал стал быстро ходить по саду, то и дело заглядывая в бумажку и что-то бормоча.

От перелаза было невозможно что-либо услыхать. Ребята побежали к саду со стороны улицы, где рос вишенник. Приникли к плетню, осторожно смотрели из-за него.

– Мыколо, Мыколо, ось я бачу. Иды сюды! – шептал один.

– Та почэкай, и у менэ добрэ выдно.

– Де вин? Я ничего нэ бачу! – хныкал и лез ко всем ребятам самый маленький из них, не видевший ничего.

– Ось, дурный! Ось, бач! – тыкал его головой в проломленный плетень старший хлопец.

Смотрели, жадно слушали, что такое сам с собою говорит генерал, но ничего не понимали: генерал говорил на непонятном языке.

Потихоньку за ребятами потянулись к вишеннику и любопытные бабы. Подходить к самому плетню соромились. Стояли на дороге, издалека тихо спрашивали у ребят:

– Що вин робыть?

– Що вин говорыть?

Ребята разочарованно отвечали:

– А хто ж його зна. Ходыть та бормочэ.

– А що ж бормочэ?

– Молыться або що?

– Щось бормочэ нэ по-нашому…

Ребятам уже становилось скучно смотреть на эти генеральские сапоги – сапоги как сапоги, даже без шпор, – на небольшую косичку генерала, на его худую шею.

Но генерал ходил недолго, он шмыгнул вдруг в палатку и остался в ней. Должно быть, лег спать. Ребята божились, что слышат, как генерал храпит.

– О, чуеш, чуеш?

– Та ж то Пэтро сопэ…

– Пэтро, одийды!

Маленький Петро обиженно отошел в сторону.

– О, чуеш?

– Эгэ.

– Спыть. Мыколо, побижымо на ричку купаться…

А в это время денщик Прохор не торопясь обедал за тем же самым столом, за которым полчаса тому назад ел генерал. Прохор сказал хозяевам, что у его барина такой порядок: после обеда он учит по бумажке турецкий разговор, а потом ложится спать, стало быть, пока что можно и ему спокойно пообедать.

– А на що гэнэралови вчытыся по-турэцькому? – спросила хозяйка.

– Дурна баба, – вмешался муж, – з туркамы который рик воюе – и по-християнському з ными будэ балакаты? В полон кого возьмут або що…

Хозяин сбегал в шинок, принес полкварты горилки – хотел развязать язык денщика, расспросить у Прохора про такого необычного генерала. Горилку Прохор выпил охотно, но остался все так же немногословен и мрачен, как и был. Он только сказал, что барин – что ж барин? Барин ничего, добрый!

– А чы богатый? – спросил Трохим.

– Бога-атый…

– А чы жонатый? – спросила Трохимиха.

– Женат, барыня, должно быть, сегодня приедут из Москвы – ждем!..

Тут обе Зинченки – мать и дочь – засыпали Прохора вопросами.

Прохор ковырял в зубах пальцами, икал, глядя на опустевшую полкварту, и, слабо понимая, что такое лопочут бабы, все переспрашивал:

– Ась? Чего-с?

Разобрав наконец, что они хотят побольше знать о генеральше – какого она роду, красивая ли и прочее, – Прохор только махнул рукой и изрек:

– Баба да бес – один у них вес!

И больше не стал ничего говорить – курил, задумчиво вертя в пальцах пустую чарку.

Хозяйка, отчаявшись разузнать у денщика что-нибудь еще, стала собирать со стола, когда на улице послышался шум.

Ее дочь глянула в окно, всплеснула руками и закричала:

– Генеральша йиде!

Хозяева опрометью бросились из хаты. А Прохор нетвердыми ногами побежал в сад будить барина.

К дому действительно подъезжала целая вереница телег, точно свадебный поезд. Впереди ехала высокая коляска, запряженная тройкой лошадей. Ее занимали полная румяная женщина лет тридцати и молодой офицер в новеньком мундире и треуголке. Между ними виднелась светловолосая пушистая головка миловидной девочки с большим голубым бантом в волосах. На передней скамейке, против господ, сидела горничная.

На следующих возках и телегах, среди узлов, сундуков и корзин, пестрели кофты и платки дворовых девок.

Навстречу приехавшим бежал из сада в туфлях на босу ногу генерал. Он радостно улыбался и кричал:

– А, приехали! Добро пожаловать!

Горничная, сидевшая в коляске, взяла на руки девочку и передала ее подбежавшему генералу. Генерал подхватил дочь и стал целовать ее, приговаривая:

– Наташенька! Сестричка! Суворочка!

Молодой офицер выпрыгнул из коляски и помог выйти барыне, которая без удовольствия смотрела на эти низенькие белые хатки, на желтые головы подсолнечников, на горшки, сушившиеся на плетне.

Генеральша, шурша юбками, подплыла к мужу. Он, не отпуская дочери, одной рукой обнял жену, поцеловал ее и пошел к хате, нисколько не обращая внимания на щеголя-офицера, который, сняв треуголку, почтительно стоял поодаль.

– Саша, – остановила мужа генеральша, – что ж ты не здороваешься с Николаем Сергеевичем? Племянника знать не хочешь?

Генерал, державший дочку на плече, обернулся. Быстро взглянул на щеголя-офицера.

– Здравия желаю, дядюшка! – поклонился офицер.

– Здорово, дружок, здорово, – каким-то вялым, безразличным голосом ответил генерал, делая шаг к племяннику и подставляя ему щеку для поцелуя.

– Николай Сергеевич нас сопровождал. Охранял! – сказала жена.

Генерал фыркнул.

– Услужил! Премного благодарен. Помилуй Бог! Услужил! – все так же неласково говорил генерал, меряя с ног до головы неожиданно приехавшего родственника.