Суворов и Кутузов - [365]

– Да, да, обязательно! Веди их, Паисий! – ответил Михаил Илларионович.

Кайсаров вышел из комнаты, а Михаил Илларионович повернулся к двери, готовый встретить гостей.

Еще во время «отступного марша» к старой Калужской дороге приходили в армию москвичи, бежавшие из французского плена. Тогда это были одиночки, а теперь в Тарутино стали являться уже по нескольку человек каждый день. Они приносили самые свежие данные о неприятеле.

Кайсаров ввел к фельдмаршалу группу оборванных и изможденных мужчин и женщин. Все они были в таких немыслимых лохмотьях, что могло казаться, будто Паисий собрал на какой-либо ярмарке самых жалких нищих.

Войдя в избу, москвичи кланялись фельдмаршалу, крестились на темные лики икон, висевших в красном углу.

– Здравствуйте, друзья мои! – приветствовал их Кутузов.

– Здравствуйте, ваше сиятельство! Здравствуй, батюшка! – нестройно ответили москвичи.

Они вошли и, казалось, принесли с собой запах дыма и гари московских пожарищ.

– Ну, как Москва? – спросил Кутузов.

– Нет Москвы, ваше сиятельство, осталось одно пепелище.

– Сжег ее, нашу матушку, окаянный ворог!

– Уже не белокаменная, а чернокаменная!

– Может, десятая часть ее только уцелела.

– Нет, я думаю, немножко поболе осталось, – сказал старик в полушубке, засаленном до такой степени, что он казался сделанным из жести.

– Ну где там поболе? – возразил ему высокий, с козлиной бородкой человек. – Замоскворечье-то все сгорело?

– Все, – ответил старик.

– Земляной вал – весь?

– Весь.

– Старая Басманная – вся?

– Как вся? – возразил старик. – Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.

– Еще дом Хлебниковой уцелел, – прибавили из толпы.

– Ну ладно, – не уступал человек с козлиной бородкой. – От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…

– Сгорело, – согласился старик.

– От Мясницких до Красных ворот – большая часть сгорела?

– Нет, там оставши еще.

– Гостиный ряд весь, – не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. – Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, – обернулся он к фельдмаршалу. – На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.

– Хватают кого ни попадя и – хоть кстись, хоть божись – не слушают: веревку на шею, и готов…

– Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, «площадь повешенных», – сказали из толпы.

– А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! – усмехнулся Кутузов.

– Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, – продолжал старик. – Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.

– И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат что под руку попадется.

– Француз грабит без зазрения совести, – высунулась из толпы древняя старуха. – У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.

– Что твое варенье! Вот он, – указал старик на паренька в ветхом зипунишке, – купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: «Что это у тебя ноги столь толстые?» А парень отвечает: «Водяная прикинулась». – «А вот, – говорит француз, – я тебя сейчас от водяной вылечу». Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу – он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: «Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, «дети»!) найдется, говорит, немало шалунов!»

– Это еще хорошо, что парень не вздумал сопротивляться, а то хуже было бы. Я видал, как прусской улан приметил у чиновника табакерку с финифтью, стал отнимать, а чиновник не дает: известно, жалко. Так улан без зазрения совести и проткнул чиновника пикой.

– И кто же больше грабит: француз, итальянец, немец или поляк? – полюбопытствовал Кутузов.

– Настоящие, природные французы – добры: где стащат, а где и своим поделятся!

– Француз берет то, что ему сгодится, а прусак не токмо грабит, а еще и портит: не может сам унесть, так уничтожает, чтобы после него другой не мог попользоваться. Вот сколь вреден!

– Француз как сыт да пьян, так никого не трогает, только болтает без умолку, а эти хуже исправников да заседателей ко всем пристают: давай пенионзы, давай брот, давай млека!

– Кто это?

– Ляхи, да беспальцы, да поварцы.

– Поляки, вестфальцы да баварцы? Так, так, – покачивал седой головой фельдмаршал. – Но, стало быть, живется им на грабеже да насилиях неплохо?

– Нет, ваше сиятельство. С едой у них тесновато. Сласти – вина, варенья, конфет – много, сахар они даже в суп кладут; а хлебушка не видно.

– И с одеждой плоховато, – прибавили из толпы. – Все торговые ряды обворовали, все дома ограбили, а ходят в женских салопах да в монашеских рясах. Кто генерал, а кто капрал – не разберешь!