Суворов и Кутузов - [35]

– Ничего. Мне не холодно было – я ведь в шубе ехал.

– У нас морозы стоят настоящие. Давеча из Рождествена привезли продукты – битую птицу. Так гуси и утки словно каменные. Хорошо продали птицу, – рассказывал сыну Василий Иванович, – да и грибов пуда четыре. Ты, может, отдохнешь, приляжешь? – сказал он, увидев, что сына не очень-то интересуют хозяйственные дела.

– Я, папенька, выспался в дороге, – покосился на пуховики отца Суворов.

Дворовый человек зажег свечу. Комната осветилась.

Шкаф с книгами. Стол, на нем тетради с записями прихода и расхода. Часы в деревянной подставке. Бронзовая чернильница. Все знакомое с детства.

– А ты что-то худоват нынче, Сашенька. Здоров ли? – спросил отец, пристально глядя на сына, ходившего из угла в угол.

– Здоров, слава Богу!

– Может, с дороги рюмку водки выпьешь? С морозу хорошо.

– Я, пожалуй, раньше умоюсь, – ответил Александр Васильевич. – Тебя как звать? – обернулся он к дворовому человеку, который стоял у двери, с любопытством разглядывая молодого барина-генерала.

Это был толстощекий парень с крупным носом.

– Прохор, – глухим басом ответил он.

– Экий у тебя голос – ровно у протодьякона, – заметил Суворов, оглядывая парня.

– Определил его в певчие, да толку мало: одно знает – водку хлестать. Хочу в Кончанское отправить, – сказал Василий Иванович.

Прохор виновато потупил глаза. Насупившись смотрел в пол.

– Ну, Прошка, тащи в баню два ведра воды. Я следом иду, – приказал ему Суворов.

Прошка глядел, не понимая, что это значит. Его сомнения тотчас же высказал старый барин:

– Сашенька, да ведь баня-то не топлена. Обожди, велю к вечеру истопить.

– Я и в холодной окачусь! – ответил Суворов, накидывая плащ. – Ну, чего ж ты стоишь? Ступай! – сказал он Прошке. – Да полотенце не забудь!

Прошка исчез за дверью.

– Ведь эдак, упаси Господи, простудишься, сляжешь! Ведь не лето же, а декабрь на дворе. Через неделю Рождество! – говорил отец.

– Ничего не будет, не впервой! – улыбнулся Суворов, выходя из горницы.

Василий Иванович от досады только хлопнул себя руками по халату.

«Опять за свое! Строптив, точно покойная Авдотьюшка!» – огорченно подумал он.

…Отец и сын завтракали. Был Филипповский пост. На столе стояло одно постное: жареная рыба, моченые грибы, кислая капуста, соленые огурцы и любимое блюдо Александра Васильевича – тертая редька.

После того как Прошка окатил молодого барина холодной водой, он ел с аппетитом. Суворов выпил большую чарку водки и теперь закусывал, рассказывая отцу о военных делах, о том, как он дважды делал поиск на Туртукай и оба раза побил турок.

– А кроме тебя кто-либо ходил еще за Дунай? – спросил отец.

– Как же, ходили. Полковник Репнин. На Марутянский лагерь делал поиск. Потерял две пушки и сам с тремя штаб-офицерами попался в плен. Герой! – усмехнулся Суворов.

– Чьей он дивизии?

– Да все нашей, второй, этого дурака Ивашки Салтыкова, – отрезал Суворов.

– Отец его, Петр Семенович, тоже не Бог весть какого ума, хоть и фельдмаршал. Добрый человек, это верно. И хозяин рачительный, – погляди, как он в своем подмосковном Марфине управляется. Богат! – по-своему оценивал людей Василий Иванович. – А кто еще из генералов там?

– Именитый прусский тактик Каменский, – язвительно процедил Суворов.

– Каменские – тоже хозяева неплохие! Правда, у них вотчина в Орловской губернии. Там земли жирные, не чета нашим, володимерским. Мне бы их село! У Каменских в одном Сабурове три тысячи душ, вот! – с завистью сказал старик.

Но ни чужие поместья, ни богатства не трогали Александра Васильевича.

– Что ж, Сашенька, – сказал, немного помолчав, отец, – наслужился, слава те Господи! Начальники тобой довольны, императрица отличила – дала второй класс Георгия. Думаю, что к Новому году получишь генерал-поручика. Теперь пора и на покой!

Суворов даже перестал есть.

– Да что вы, папенька! – вспыхнул он.

– А то, что пора и о себе подумать, не все ж о благе отечества! – ответил Василий Иванович. – Здоровья ты слабого, и отставку тебе матушка даст.

Суворов швырнул вилку, выскочил из-за стола и забегал по комнате. Потом ткнулся на стул у топившейся печки. Сидел, смотрел на весело, с треском горевшие дрова.

Он был зол. И как не злиться? Всю жизнь, с самого детства, вечный спор с отцом из-за военной службы. У отца не было никакой склонности к военной службе, он не любил ее, тяготился ею и никак не понимал, не мог поверить в то, что сын – прирожденный полководец.

Василий Иванович медленно ел жареного окуня и думал:

«Весь в мать. Та, царство ей небесное, бывало, рассердится – вот так же: фырк-фырк, и вон из-за стола. Упрямец был, упрямцем и остался. Это он по их роду, по Мануковым пошел. У Суворовых таких строптивых нет!»

– Ну, коли так уж хочется, служи! – сказал Василий Иванович, вытирая рот уголком скатерти. – Только хоть раз послушай отца. Я стар, скоро умру. Подумай, на кого я оставлю все это, что нажил, – обвел он кругом рукой. – Сестры замужем, отрезанный ломоть. Один ты.

Александр Васильевич молчал, искоса, через плечо, поглядывая на отца. Видимо, хотел что-то сказать, но сдерживался. Он и сам не раз уж подумывал о женитьбе, да заняться этим все как-то было недосуг. Но теперь отец завел разговор некстати: связал женитьбу с отставкой, и Суворов взбеленился.