Суси-нуар. Занимательное муракамиедение - [31]
Почему Безымянный не укокошил-таки Императора?
– Что происходит? – спрашивает Кики.
– Ку-ку! – отзывается Мэй.
Привет!
Купил сегодня на Синдзюку нового Стинга – ну люблю я его, ничего не могу с собой поделать. Боялся еще: сколько уж он ничего новенького не выдавал – может, спелся? Как бы не так. Роскошный альбом. Первую песню поставил – и сразу руки зачесались, как это по-русски можно спеть. Вот что получилось:
Внутри меня – коробка звезд,
Что до сих пор закрыта.
Внутри калека прячет шрам,
Внутри птенец на землю пал,
Внутри поет труба отбой:
«Измена, мы разбиты!»
Внутри отряд бежит назад,
Мы прячем головы в грозе,
Снаружи ливень хлещет,
Снаружи гром все резче,
Снаружи нас зальет вода:
Таран врага
уже стучится в воротá>68.
Или «во врата»? Тут еще подумать бы, но в общем где-то так… Не песня, а какое-то Идеальное Отчаяние. Которого, как ты понимаешь, не бывает, как не бывает идеальных текстов. Правда, дальше там про любовь, от которой все взрывается к чертовой матери, так что все в порядке, но именно эти строчки меня чем-то торкнули. Может, безнадёгой своей, не знаю.
И вот тут я прошу внимания.
Рассказчик садится на пол и раскрывает книжку Е. Гришковца.
Однажды я узнал… Точнее, не совсем узнал… Прозрение какое-то наступило. В общем, я понял, что такое Слабость. В этом есть, конечно, заслуга – или все же вина? – одной удивительной японской женщины, но ты же знаешь, как это часто бывает: женщины – лишь зажигалки для наших моторов, а у нас, дураков, первым делом все-таки самолеты… В общем, я был без ума от нее, она без ума от него. Но охотно спала и со мной, хотя к рассвету всегда выгоняла. А потом устала от грустной необходимости выгонять и перестала соглашаться, чтобы я оставался с нею на ночь. Нет, она хотела бы, правда, но заранее знает, как ужасно от всех этих мыслей наутро… А я хотел большего, а большего – мне – она дать не могла. А я все верил, что надо быть сильным. И старался отдать ей все, что у меня есть. Она брала, но ничего не менялось. А он, «слабак», все лениво ждал, когда она бросит «своего бешеного иностранца», как надоевшую заморскую игрушку, и все равно к нему приползет. И она – умом – ненавидела его за это, и знала, что он изменяет ей с кем попало, но, даже всякий раз впадая в кому, готова была это терпеть, от чего лишь еще больше ненавидела саму себя. И однажды, спасаясь от всей этой ненависти, взяла себя за шиворот и наконец-то захлопнула передо мною дверь.
Но в те минуты, когда мы с ней общались-таки как нормальные люди, она призналась мне, что из «Охоты на овец» ей особенно запомнился Крысин рассказ о Слабости.
– Слабость внутри человека гниет, и гниль эта разрастается. Как гангрена. Я в себе это обнаружил еще подростком. Психовал страшно… Знаешь, что происходит с душой, когда что-то медленно, годами разлагается у тебя внутри – и ты это все время чувствуешь?.. Тебе, пожалуй, этого не понять, у тебя с этим все в порядке… А между тем это и есть Слабость. Все равно что генетическая болезнь. Сколько ни изучай ее в себе – вылечиться невозможно. И сама она не проходит в одно прекрасное утро. Только становится хуже и хуже с годами, и все…
– Погоди. Слабость чего конкретно?
– А всего. Слабость морали. Слабость сознания. Слабость человека из самого факта его существования…
– Тогда получается, что сильных людей вообще не бывает!
– Опять ты обобщаешь! Конечно, у всех есть свои слабые стороны. Но Настоящая Слабость, так же как и настоящая сила, встречается крайне редко. Всепожирающая Слабость, от которой душа утопает в беспросветном мраке, – такая слабость тебе неведома. Но она встречается у других людей. Люди-то разные. Всех под одну гребенку не пострижешь…
Люди разные, говорит Крыса. Есть сильные, есть слабые. Сильные давят слабых, везде дискриминация, все богатые – говнюки. Посмотри сам – этот мир слишком прогнил в своей аморальности, он слишком несовершенен. Это Город-Урод, который лакомится душами невинных тварей. Бежим отсюда к чертовой матери, я знаю куда и как. Вон, в Австралию сто пять очков набираешь легко, всех делов-то – бумажки заполнить… Чего тут думать? Ты же сам знаешь, тебе здесь не место. Что тебя держит? Баба? А что еще?
– Ты можешь понять, что такое долг? – говорю я. – Не могу же я бросить мир, который я создал, и людей, которых породил, даже не спрашивая их согласия! Прости меня, если можешь… Но я правда должен остаться. Здесь тоже мой мир. Эта Стена окружает меня самого, эта Река течет у меня внутри, а дым валит оттого, что я сжигаю себя – сам, своими руками…
Занятно устроено японское слово «человек». Звучит оно так: «НИНГЭН» – и состоит из двух иероглифов: НИН (знак человека) и ГЭН (между). «Меж людей», в общем. А иначе и не человек вовсе, а только буквица от него. Ноль без палочки, свечка без фитиля. Баба без мужика и тень без хозяина.
Но из чего состоит это «между»? Да это же МА, ключевое понятие эстетики «ваби»[16]! Тот самый знак, в котором слились воедино понятия Времени и Пространства. Состоящий из двух элементов: Солнце в Воротах. Утро нового дня. Начало и конец цикла.
Пространственно-временные отношения представлены двумя иероглифами («солнце» и «ворота»), которые в японской культуре слились. Пространство и время слились друг с другом, потому что если представить, что мы движемся со скоростью света, то временная ось (вектор) начинает искривляться. Если отталкиваться от Бахтина, японское «ма» можно назвать хронотопом, то есть в одно слово входит понятие временного и пространственного, это особое восприятие пространства и времени
