Суррогатная мать - [8]

А потом, совершенно неожиданно, все закончилось, и по-прежнему уже быть не могло: вместо хаоса и криков, вместо пульсации жизни – тишина. Раз убранные комнаты всю неделю оставались идеально чистыми. Телефонные зарядки, чайные ложки и велосипеды лежали на своих местах, а из дома почти исчез смех. Адам будто потерял часть себя: он души не чаял в дочках и обожал их на расстоянии, пусть теперь Алекс и приезжала к ним пару-тройку раз в год, а Лорен лишь время от времени.

Поначалу они с Рут стали проводить много времени вместе: ходили в кафе, на концерты, рассеянно обсуждали сокращение с работы и возможность взять отпуск на год. Затем, как раз когда Рут открыла с Беллой “Морраб филмз” и лишилась зарплаты на Би-би-си, бюджет на юридическую помощь заметно сократился, и доходы Адама резко упали. Денег было впритык, и Рут стала работать еще больше, чтобы восполнить нехватку. Адам чувствовал себя виноватым. Чтобы убить время, он нашел себе занятия по душе: вступил в несколько комитетов, чаще играл в теннис. Они занимались сексом, но лишь время от времени – он знал, что это совершенно нормально, однако Рут постоянно была уставшей, часто засыпала, читая сценарии в кровати, и в период съемок вставала ни свет ни заря. Десять дней назад, когда Лорен сообщила о беременности и что на этот раз самый опасный этап позади, Адам ощутил радость и прилив надежды. Он представлял себе, как внук или внучка оживит дом и подарит им новую цель в жизни, и теперь все начнется с чистого листа. И вдруг, сегодня вечером, пришло сообщение от Дэна – все кончено, ребенок погиб. В груди снова поселилась опустошающая боль.

Кабинет Адама – его личное пространство. В бурные годы семейной жизни, когда он явно был в меньшинстве, кабинет был единственной комнатой, которая на все сто процентов принадлежала ему: никаких женских штучек и украшений. Он любил Рут и дочерей – вне всяких сомнений, они были центром его вселенной, – но жить в гинекократии довольно изнурительно: нужно убежище, место, в котором можно уединиться, скрыться от всех и побыть самим собой. Медная настольная лампа заливала стол мягким зеленоватым светом и настраивала на рабочий лад. Когда-то она принадлежала его деду, хирургу и альпинисту, который заменил Адаму отца. На семейных праздниках в Шотландии он играл с ним в футбол и теннис, учил различать виды деревьев и птиц.

Адаму было семь, а его сестре четыре, когда отец серьезно заболел: лейкемия, угас он быстро. С тех пор, если Адам видел, как кто-то ходит по дому в пижаме, слышал запахи талька, антисептика или терпкого масла мирры, он моментально оказывался в родительской спальне: энтропия и конец детства, чувство вины. Эту тему больше никогда не поднимали – ее зарыли в землю, как тела двух золотистых ретриверов на заднем дворе. Однажды все взрослые оделись в черное и ушли на похороны, где детям было не место, а потом – в обычную одежду и продолжили жить как ни в чем не бывало. Пару недель спустя Адам нашел на заднем крыльце пять птенцов черного дрозда: бесперых, с розовой, полупрозрачной кожицей, большими слепыми глазами и тощими шеями.

Двое уже умерли, а остальные еще шевелились. Адам выложил дно обувной коробки носками и ветками, поставил ее на комод в своей спальне, положил их туда и накрыл сверху листьями, чтобы не мерзли. Он проверял птенцов каждое утро и как только возвращался из школы. Они почти не двигались, но он капал им в клювики молоко, отчаянно пытаясь сохранить им жизнь. Однажды, когда Адам пришел домой, коробки не было. Он спросил у мамы, не видела ли она ее.

– Милый, я ее выкинула. Птенцы умерли, и запах стоял ужасный.

– Они не умерли! – Адам сложил руки на груди, будто щит, и стал раскачиваться взад и вперед, оплакивая горькую утрату. – Зачем ты их выбросила?!

Она смотрела на него с тревогой.

– Ну-ка сядь и успокойся, Адам! Мальчики не плачут. Помнишь, что я тебе говорила? Теперь ты глава семьи, не подведи нас.

Но Адам неделями рыдал без умолку, и вскоре мать поняла, что больше не сможет это терпеть. Чтобы успокоить ребенка, было решено отправить его на летний семестр в подготовительную католическую школу-пансион, где всем заправляли францисканские монахи.

– Будь стойким, мой мальчик, ты же Фернивал! – наставляла его бабушка, прощаясь с ним в кабинете директора.

Семья была небогатая, но страховка покрыла затраты на ипотеку, и матери Адама удалось сохранить дом – когда-то приходской, с неровными полами из дубовых досок, с каминами внушительных размеров и множеством портретов на стенах, изображающих целые поколения семьи. Адам получил стипендию на обучение в частной школе и сразу понял: чтобы не потерять место, необходимо быть лучшим из лучших – и старался соответствовать. Дяди приходили к нему на матчи по крикету, водили на рыбалку и учили жизни. К четырнадцати годам католическая вера испарилась, и он приобщился к умеренным, не требующим вовлечения англиканским школьным службам. Адам не проявлял особого рвения, но ему нравились музыка и литургия, поэтому он продолжал посещать их по праздникам. Впрочем, выступая в дискуссионном клубе, он раскрыл свои францисканские корни: он спорил с жаром, выражая довольно старомодные взгляды относительно охоты на лис, смертной казни, эвтаназии и абортов – зачастую одерживая победу, благодаря мастерству, харизме и таланту к убеждению. К последним годам школы Адам развил в себе обаяние и изысканные манеры, характерные для мужчин в его семье, но в глубине его души таилась сдержанность, защищавшая уязвимого ребенка, коим он был на самом деле. Он выработал для себя моральный кодекс и строго его придерживался, чтобы не терять почву под ногами. Он собирался стать спортсменом и юристом, как отец, и мечтал о целом племени детей – о настоящей семье, где отец останется жив.