Суровый март - [7]

— Ну, читал.

— А священное писание?

— Тоже читал.

— Так вот: бог — он твой творец, или демиург по-гречески. Только он в состоянии познать любое явление природы, создателем которой является. Бог установил отношения между людьми, и люди не должны их нарушать, Митрич. А ты стал на сторону тех, кто пытается нарушить эти отношения.

Панкратов добродушно усмехнулся, погладил рыжую колючую бороду и хитровато подмигнул:

— И откуда у тебя такая набожность, Петр Андреевич? Ведь ты же офицер, а не поп. А речи ведешь, любой поп позавидует. Нет, Петр Андреевич, напрасно ты меня стращаешь. Нас так не первый год стращают. Нас батюшка-царь этак вот стращал-стращал, а мы ему шею набок свернули. Керенский стращать надумал, и ему то же сделали. А теперь, Петр Андреевич, поздно стращать нашего брата. — Иван Митрич сделал паузу и с усмешкой оглядел Фролова. — Москва наша, Питер тоже наш. На юг конная продвигается, скоро весь юг займет. Вся Россия будет наша, советская!

Штабс-капитан презрительно улыбнулся, обнажая редкие желтые зубы и смерил своего собеседника уничтожающим взглядом.

— Вся Россия наша… — передразнил он. — Не будет никогда этого. А про Антанту ты слыхал? Не ошибись, Митрич. Цыплят по осени считают.

Они поглядели друг на друга, и Фролов с великим удовлетворением отметил, что лицо Митрича нахмурилось и глаза обеспокоенно забегали.

— А ты скажи, Петр Андреевич, много у них танков и аэропланов?

Фролов раскатисто захохотал.

— Что ты, Митрич, вот чудак. Против такой силы не устоять красным.

Панкратов стал невеселым, хмурым.

— Так, американцы и англичане — ни к кому не обращаясь, говорил он, — чего забыли они на нашей русской земле?..

Здоровье Фролова резко ухудшилось. Его непрерывно бил сухой кашель. Петр Андреевич еще больше пожелтел, острые скулы выдались вперед. Кашель вызывал, видно, сильные боли. В часы приступов лицо штабс-капитана становилось смертельно бледным, на лбу выступал холодный пот.

За последнее время Фролов сделался очень раздражительным. Один раз ночью он разбудил Ивана Митрича. Тот спал крепко и проснулся неохотно:

— Чего, Андреич? — недовольно спросил он.

Штабс-капитан сидел на кровати, подобрав под себя босые желтые ноги, глаза его торопливо бегали по палате.

— Страшно, Митрич… страшно, — хрипло прошептал он.

Иван Митрич насмешливо покачал головой:

— Хе… чудак ты, право. Чего ж тут бояться, а еще боевой офицер.

Но и насмешка на этот раз не подействовала на Фролова. Он повернул голову к окну, с минуту смотрел в него, не отрываясь, потом вскрикнул и вскочил с кровати. Худой и высокий, в белых кальсонах и рубашке, похожий на привидение, он подошел к кровати Митрича и сел на табуретку.

— Ругай меня, Митрич, сколько хочешь ругай, только говори, ради бога, говори, иначе я сойду с ума, — бормотал Фролов.

Фролов повернул к нему синевато-бледное лицо и схватился за спинку кровати. Стыло блеснули остановившиеся; глаза.

— Страшно, Митрич, страшно. Ходит, проклятый, под окном ходит, черт его побери. Ты прислушайся, Митрич. Тсс…

Фролов поднял вверх вздрагивающий указательный палец.

— Ничего не понимаю. Кто ходит?

— Он… — прошептал Фролов. — Он… Афанасьев.

Петр Андреевич глубоко вздохнул и дотронулся ладонью до мокрого холодного лба.

— Покойник, Иван Митрич, — заикаясь от страха, прошептал Фролов. — Был у меня денщик Афанасьев Митька. Что ни дай — разобьется, а сделает. Заболела у него молодая жена, он просился к ней на побывку, но я не отпускал. Афанасьев не выдержал и сбежал самовольно. Его поймали, и я уговорил полковника дать ему сто шомполов. Вечером прихожу на конюшню, лежит он на сене весь в крови, опухший.

Узнал меня и говорит: «Ну, ваше благородие, доконал ты меня, живодер, умру, буду каждый понедельник к тебе приходить». Через два дня скончался… После этого, Митрич, как вспомню, жуть берет. Ходит он под окном, каждую ночь ходит. Вот и сейчас, слышишь?

Фролов вздрогнул и заплакал. Митрич отвернулся от него. Если бы было светло, штабс-капитан смог бы заметить, как побелело лицо соседа по палате.

На другой день во время обхода в палате появился главный врач Стаценко. Митрич видел пепельно-серое лицо с заостренным птичьим носом и косой складкой на правой щеке.

— Как у вас, Панкратов? — спросил он, щуря карие глаза.

— А ничего, — хмуро ответил Митрич. — А вы кто, товарищ, будете?

Доктор поднял голову, безразлично пожал плечами:

— Главный врач госпиталя.

Митрич удивленно раскрыл рот.

— А-а-а, — пробормотал он. — Вот что. А я думал, что вы не такой. Либо лысый, либо седой весь. Ученый человек завсегда седым должен быть, — убежденно заключил он.

Стаценко нахмурился и хотел что-то сказать, но больной опередил:

— А скажите, и это ваша работа? — Митрич кивнул на пустое, аккуратно разглаженное по матрацу одеяло. Доктор не понял. Тогда Митрич печально усмехнулся. — Я про ноги, — пояснил он. — Ноги, стало быть, мне тоже вы отрезали.

В глазах Стаценко появилась холодная усмешка.

— Да, я.

Митрич с уважением поглядел на него.

— Вот как. Здорово вы их, значит, мне. Поди, часто приходится такие операции делать?

Стаценко махнул рукой и, поворачиваясь спиной к Митричу, сказал Фролову: