Суровые дни - [25]

— Чего визжишь, как дурная! Кто идет?

— Туркмены напали на крепость! — повторила старуха.

Нукеры побледнели, вопросительно глядя друг на друга. Тачбахш-хан встревожился не меньше других, однако постарался скрыть это от окружающих и, бодрясь, сердито сказал:

— Чего замолчали? Идите встречать негодяев! Все остается, как я вам говорил. Если хоть один из вас не так ступит, — на себя пеняйте, не говорите потом, что не слышали! Селим-хан всех ваших родственников до седьмого колена в землю зароет! А ты, — Тачбахш-хан ткнул сухим пальцем в щуплого, как и он сам, нукера, — ты выйдешь через малые ворота и сообщишь о нападении Селим-хану — пусть известит Шатырбека и сарбазов. Мы постараемся занять «гостей» до вечера. Идите все!

Не успели нукеры разогнуть колен, как в дверях появился Перман в сопровождении нескольких джигитов. Махнув обнаженной саблей, он приказал:

— Всем сидеть! Никуда не двигаться! — И добавил по-персидски — Бенишин![44]

— Сидите, если приказано сидеть! — повторил за ним Тачбахш-хан и пошел навстречу Перману с протянутой рукой, досадуя, что не удалось отправить посланца к Селим-хану, и надеясь, что это можно будет сделать немного попозже.

— Давай поздороваемся, сынок, как делают добрые люди! Добро пожаловать к нам! Добро пожаловать!

Не принимая протянутой стариком руки, Перман спросил:

— Ты — кто?

— Я? Вот эти, сидящие, называют меня своим яшули, сынок.

— Как звать?

— Гуламали[45] меня зовут, сынок, Гуламали!

— Где жители крепости?

— Вах, сынок, разве здесь остались жители? Всех мужчин Шатырбек погнал на Серчешму! Там, говорят, большое сражение с туркменами, чуть сам, говорят, не попал к вашим в плен. Жаль, что удалось ему сбежать…

— А женщины и дети где?

Тачбахш-хан лукаво сощурился.

— Женщины и дети, говоришь, сынок? Где могут быть женщины и дети, когда мужчины на войне, а неприятель подходит к порогу дома? Испугались женщины и дети, на ту сторону гор пошли прятаться.

— А вы почему остались, не бежали?

— Зачем нам, сынок, бежать? Мы люди старые и бедные. Только и можем надеяться, что на милость всевышнего. Пожалей нас, сынок, и аллах воздаст тебе по справедливости!

Перман оглядел безмолвствующих нукеров: действительно ни одного человека в богатой одежде, все — преклонного возраста, все худые, как тазы[46], невольно вызывают сострадание.

Заметив, на его лице сочувствие, Тачбахш-хан повел вокруг рукой:

— Взгляните, сын мой, на этих сидящих! Ни у кого в глазах вы не найдете следа радости. А почему? Этот выживший из ума Шатырбек обращался с нами хуже, чем с собаками. Вах, увидеть бы когда-нибудь, как будет обрублена нить его жизни.

В комнату заглянул Махтумкули. Кизылбаши приняли его за сердара, разом вскочили на ноги, дружно кланяясь, — так приказал накануне Тачбахш-хан. Махтумкули вежливо ответил на приветствие, опустился на кошму и сказал Перману:

— Ты бы, сынок, присмотрел за своими джигитами — как бы, неровен час, бедных да слабых обижать не стали.

— Хорошо, — почтительно ответил Перман. — Из наших никто безобразничать не будет. Но… — он строго посмотрел на кизылбашей, — выходить из крепости не разрешается никому! Запомните и не говорите, что недослышали! Если кого поймают за крепостной стеной, на месте голову отрубят!

«А если не поймают?» — ехидно подумал Тачбахш-хан, но вслух сказал:

— Мы поняли ваши слова, храбрый джигит… А ну, глупцы, чего стоите, как истуканы! Идите, прислуживайте гостям! Варите обед, кипятите чай! Быстро!

Тачбахш-хан забылся и спохватился только тогда, когда встретился с испытующим взглядом Махтумкули. На его счастье Перман уже ушел и не слышал, как властно он командовал — яшули так с людьми не обращается. Досадуя на свой промах, который мог обернуться большой неприятностью, Тачбахш-хан подсел к Махтумкули, заискивающе улыбнулся, обнажив черные обломки зубов:

— Приветствую вас, — сердар-ага! Добро пожаловать!

Он, как и с Перманом, говорил на туркменском языке с грубым акцентом. Махтумкули ответил по-персидски:

— Я не сердар, добрый человек.

Услыхав чистую, без малейшего акцента, персидскую речь, Тачбахш-хан неподдельно удивился и с новым интересом посмотрел на Махтумкули.

— Вы знаете наш язык? Кто же вы такой? Брат сердара?

— Даже не брат, — усмехнулся старый поэт.

— А кто?

— Такой же божий раб, как и вы.

— Как вас зовут?

— Махтумкули.

— Какой Махтумкули? Не поэт ли? — делая ударение на слове «поэт» и еще больше удивляясь странным прихотям судьбы, уточнил Тачбахш-хан.

— Да, он самый…

Тачбахш-хан почтительно привстал:

— Тогда давайте еще раз поздороваемся. Меня зовут Гуламали, я здешний яшули… Для меня счастье видеть ваше лицо — во всей округе нет человека, который не знал бы имени Адна-сердара и поэта Махтумкули!

Старый поэт пожал плечами.

— Мы с ним — разные люди, — сказал он, словно обидевшись, что его имя названо рядом с именем Адна-сердара. — Здесь нет, наверно, ни одной горы, ни одного ущелья, по которым бы он не водил джигитов, а мой удел — не конь и сабля, а калам[47] да бумага. Я и в ваши края-то пришел в первый раз.

Тачбахш-хан уловил скрытый упрек в словах поэта и с ловкостью прирожденного царедворца выправил положение: