Суровые дни - [27]

На вопрос, к какому врачу его записать, Сергей совершенно неожиданно сказал: к зубному. Донесся далекий голос: прием в зубоврачебном кабинете закончен. Можно записаться на завтра, на утренние часы. Теперь Сергей мог вытащить плечи из квадратного окошечка и уйти. Но казалось: захлопнулся незримый капкан и нет возможности освободиться. И когда дежурная спросила его фамилию, Сергей сказал: Пылаев. И тут же услыхал, как не в окошечке, где вдали белело чужое женское лицо, а за спиной раздалось: «Сергей!»

Он выпрямился и обернулся. Несчетное количество раз представлял Сергей подробности этой встречи: какие слова будут сказаны, какого цвета платье будет на Асе, какая прическа и как посмотрят снизу вверх широко раскрытые глаза с лукавыми искорками. И вот она перед ним… Такая же, какой являлась в тревожных сновидениях, и в то же время другая. Словно впервые увиденная. Может, потому, что непривычно видеть на ней белый строгий халат и шапочку?

Ася протягивает руку. Нежная теплота ее мягкой ладони вызывает ощущение огромного счастья. Но почему так строго ее лицо?

— Мне сразу показалось: это ты.

Сергею захотелось сказать правду: он здесь только ради нее. Но неловко признаться, и он неопределенно проводит рукой по щеке.

— Второй день… Зуб. — И покраснел.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ася, сделав вид, что не заметила его смущения.

— В общем ничего… только ноги иногда… ватные. А ты тоже болела. Верно, заразилась от меня?

Ася тряхнула головой:

— Я ведь тогда еще трех больных осматривала.

— Ася, — тихо сказал Сергей, хотя кроме них двоих в комнате никого не было. — Помнишь день моего отъезда? На бульваре… Ледоход…

— Я не забыла, — прошептала Ася.

— Когда становилось очень трудно, я закрывал глаза и видел тебя. Над рекой. И сразу становилось легче! — Сергей улыбнулся.

— Ты что? — удивилась Ася.

— Это неправда про зубы. Мне хотелось встретить тебя.

Теперь покраснела Ася.

— Почему ты не приходишь?

Сергей молчал.

— Я тебя ждала.

У Сергея заколотилось сердце. Оно колотилось так громко, что, наверно, слышала регистраторша.

— Скажи: правда, что ты… — тревожно спросила Ася и замолчала, споткнувшись на каком-то трудном слове.

Сергей настороженно ждал, что она скажет дальше.

— …ушел из дома?

— Не совсем так.

— Не так? — обрадовалась Ася. Сейчас она услышит от Сергея другое, непохожее на те разговоры, которые велись вокруг ссоры Сергея с отцом.

— Я не ушел. Меня просто выгнали.

— Значит, правда? Что же произошло?

— Политические разногласия.

— Но раньше ведь их никогда не было! Почему же они появились? — настойчиво допытывалась Ася.

Мог ли Сергей сказать ей и эту правду?

— Наше семейное дело касается только нас.

— Ах так…

— Анастасия Ростиславовна! — позвала из окошечка дежурная. — К главному врачу.

Обрадовавшись, что появилась возможность закончить неприятный разговор, Ася обратилась к Сергею, как привыкла обращаться к больным — приветливо и спокойно:

— Заходи. Мама будет рада тебя повидать.

6

Положение 29-й дивизии значительно облегчилось бы, приди на помощь Третьей армии соседняя — Вторая армия, занимавшая участок Ижевск — Воткинск. Это заставило бы Гайду волей-неволей оттянуть часть войск с центрального участка. Но Вторая армия заняла оборонительные позиции и не предпринимала серьезных операций. Она топталась на месте, в то время как 29-я дивизия истекала кровью.

15 декабря Чусовская была оставлена.

С трудом оторвавшись от неприятеля, Лохвицкий, пользуясь советами одного из командиров, уроженца здешних мест, вел остатки полка не вдоль железнодорожного полотна, а лесными дорогами к поселку Калино, где находился штаб дивизии.

Лохвицкий двигался бы вдвое быстрей, если бы не обоз с ранеными. Но бросить его на произвол судьбы ни Лохвицкий, да и никто из камышловцев ни за что бы не согласился.

В одной из кошевок везли комиссара Слаутина. Заболев, он сперва старался перебороть желание лечь где стоишь и ни о чем не думать, не заботиться, а — спать, спать, спать. Но на второй день Слаутин свалился, смертельно подкошенный жестоким сыпняком. С каждым часом ему становилось хуже.

Лохвицкий неутомимо шагал впереди колонны, и было непонятно, откуда в этом старом теле столько энергии. Глядя на командира, невольно подтягивались и бойцы. Но иногда Лохвицкий приотставал, поджидая растянувшийся обоз, и молча шел рядом с санями, на которых лежал комиссар.

Слаутин в беспамятстве то нежно и жалобно по-детски звал мать, то выкрикивал слова команды, то шептал, нанизывая друг на друга отдельные слова, то порывался встать и сбросить с себя шубу, которой бойцы заботливо накрыли опаленного тифозным огнем комиссара.

Лишь один раз Слаутин пришел в себя. Глаза его прояснились, и он узнал Лохвицкого. Слаутин силился что-то сказать запекшимися, искусанными губами. Лохвицкий понял последнюю заботу комиссара и, наклонившись, поправил сползшую шубу.

— Все будет хорошо, комиссар.

Слаутин успокоился и, будто закончив тяжелую работу, устало откинул голову.

Вечером Лохвицкий снова подошел к саням. Глаза комиссара были закрыты, и он был странно неподвижен. Лохвицкий смотрел на его большие крепкие руки. Они много потрудились, а теперь лежали бессильные, ненужные, чужие. Лохвицкий снял папаху и поцеловал Слаутина в холодный лоб, машинально, осторожным движением смахнув осевшие на нем снежинки.