Суровые будни (дилогия) - [11]

И то, что летные площадки находились далеко за линией фронта в тылу немцев, мало смущало командира. Вера в победу никогда не угасала в нем. Твердым движением руки он расчерчивал последующие маршруты передовых команд авиационного тыла.

Авиационный тыл – это весьма своеобразный тыл. В то время как тылы наземных войск движутся позади наступающих частей, авиационный идет впереди своих боевых полков, подготавливая для них базы. Так было и теперь. Еще летчики не успели снять с машин свои немудреные вещички, а передовая команда уже уехала занимать новую посадочную площадку – и готовить ее к встрече всего полка.

Волков летал чуть ли не каждый день, летал мрачно сосредоточенный, необычайно суровый. Его терзало большое горе. В Ростове во время вражеской бомбардировки погибли его жена и сын. Он никому не говорил об этом, и только большие желваки перекатывались на его сухощавом красивом лице.

Как командиру полка, ему разрешалось летать на боевые задания лишь с согласия командира дивизии и только в тех случаях, когда задание являлось особо ответственным. Но Волков добился для себя разрешения летать каждый день, а в последнее время летал ежедневно по нескольку раз, чаще, чем рядовые пилоты.

Однажды, после того как командир авиадивизии генерал Гарин, будучи на радиостанции, в течение всего дня слышал голос Волкова, командовавшего в воздухе самолетами, он вызвал его к себе и спросил, почему он нарушает его распоряжения.

– Но у меня ведь летчики совсем молодые! Я Должен их учить! – оправдывался Волков.

– Бросьте, майор, ссылаться на летчиков, – сердито сказал Гарин. – Я бы на их месте обиделся на вас.

– За что? – удивился Волков.

– За ваше недоверие к ним! Выходит, что вы не уверены в силах ваших людей! Вместо того чтобы организовать их деятельность, вы лезете туда, где вам быть совсем не положено. Летчики у вас сидят на земле, а он, видите ли… Короче говоря, запрещаю. Чего проще, командовать группой «илов». Все это, дорогой, извините, показное рыцарство. Да. Иначе я не расцениваю.

– Но у меня, товарищ генерал, с фашистами есть особые счеты! – нахмурив брови, глухо сказал Волков и добавил, отчеканивая слова: – Я поклялся бить их собственными руками.

– Знаю… – ответил генерал, – знаю и сочувствую. Понимаю ваше стремление, майор, и все‑таки требую. Рыцарство хорошо, если оно приносит пользу общему делу. У вас же, да и у некоторых других полковых командиров, я бы сказал, далеко еще не все благополучно. Обстановка диктует новую тактику. Противник отступает. Погода с каждым часом ухудшается. Тактику надо немедленно менять. Мало у вас людей погибло? Как вы собираетесь воевать, если не добьетесь уменьшения потерь? А?.. Ваш долг, как командира, организовать боевые действия полка так, чтобы при имеющемся летном составе и самолетном парке до максимума увеличить число самолетовылетов, сделать их более эффективными. А вы что? Как ни позвонишь, все в воздухе и в воздухе. Какая уж там организация! Приказываю, товарищ майор, с сегодняшнего дня без моего ведома ни на какие задания не летать. Займитесь как следует полком. Откажитесь от полетов большими группами и перейдите на пары. Пусть летают в любую погоду на бреющем и охотятся по нужным районам. Чем больше «охотников» будет появляться над расположением противника, тем большее смятение посеют они там. Вот чем займитесь, товарищ майор, а бомбы и без вас сбросят, – с неудовольствием закончил он.

В тот же день в полку были скомплектованы пары «охотников». Новый вид свободных полетов пришелся по вкусу летчикам, начал быстро прививаться. С раннего утра и дотемна друг за другом взлетали и приземлялись «охотники».

В станице летчиков поселили в кирпичном здании школы, где на дверях еще сохранились таблички с обозначением классов.

Второй эскадрилье достался бывший четвертый класс «Б».

После ужина Остап и Оленин вместе вышли во двор школы. Ночь была темная и сырая. Направо от помещения столовой, у входа в общежитие девушек‑оружейниц, смутно маячили тени людей. Ветер раздувал тусклые огоньки папирос. Снопы красноватых искр уносились в темноту и пропадали. Старик – школьный сторож рассказывал:

– Ничего, милы дружки, не осталось. Два месяца печи топили книгами… А потом и парты принялись рубить.

– Чего же ты, папаша, не запрятал библиотеку куда‑нибудь подальше? – спросил один из куривших.

– Не запрятал!.. – с досадой ответил сторож. – А куда ее спрячешь? Их вон сколько, шкафов‑то! Добрый десяток наберется. Фрицы как зашли в станицу, так комендант их все ключи у меня отобрал. Понавели, коней в классы… тьфу! А еще говорят, мы, германцы, культурные люди…

– Культурные, папаша, не те германцы, которых ты видел… Этих культурой не прошибешь… Им подавай побольше «яйки, курка, шнапс», – заметил, подходя к ним Остап.

– Да уж это так, сынок, – согласился сторож и тут же доверительным тоном сообщил, что часть книг у него все же припрятана. Не одну ночь он со старухой своей перетаскивал их на чердак дровяного сарая.

* * *

Оставив курильщиков и сторожа, Остап постучал в дверь к оружейницам и, не дождавшись ответа, вошел. В общежитии было тихо. Девушки, окружив коптилку, занимались каким‑то шитьем и, как показалось летчику, скучали. Таня на секунду подняла голову. Глаза ее блеснули из‑под светлых длинных ресниц, и вся она как‑то преобразилась. Остап заметил это.