Суровая путина - [54]

Пронизывающая снежная муть поглотила рыбаков сейчас же за хуторскими левадами. Посыпался мокрый снег. Ветер повернул с Черноморья, до влажного глянца обдувая лед. Дон выстилался впереди широким слюдяным шляхом. По сторонам санного наката шипела гонимая ветром снежная пыль, скрипел у берегов задубелый, просушенный летним солнцепеком старый камыш.

Ехали молча, обгоняя санные неторопливые обозы. Скоро стали попадаться на пути рыбацкие коши. Пахнуло кизячным дымом, смолой, теплыми запахами временного рыбачьего жилья. Несмотря на темноту и стужу, ватаги уже долбили тяжелыми ломами лед.

В фарватерах — так назывались пространства между рядами прорубей — расхаживали вооруженные пихрецы. В шалашах гудели сонные голоса. Не спалось рыбакам…

Над Доном горели рыбачьи костры. В камышовых шалашах рыбаки уже грелись водкой, пахучей ухой. Прасолы, зарываясь в овчинные необъятные тулупы, чутко подремывали у саней, подсчитывая предстоящие барыши.

Пятеро саней во главе с Малаховым, Аниськой и Ильей остановились в глухом конце заповедного участка. Вновь прибывших окружили томившиеся от бессонницы рыбаки.

— Это что за люди, с какого хутора? — подступил к Аниське уже знакомый по торгам веснушчатый рогожкинец.

Аниська сразу узнал его по задорному голосу; наливаясь усталым раздражением, ответил:

— С хутора Минаева… Слыхал?

— Полчане, да ведь это хохлы-мазлы! — взвизгнул казачок. — Видали гостей, полосатых чертей?!

Подвыпивший казачок запрыгал вокруг Аниськи, как шаман. Багровое пламя костра озарило его тощую фигуру, недружелюбные лица столпившихся рыбаков.

— Ну и черти вы, станишники, — возмутился Панфил, предупреждающе выставляя костыль. — Да разве хохлы не люди? Да разве мы по доброй воле сюда заявились? Привезли вот справу прасолам, а их чорт с маслом слизал. Куда же нам деваться, люди добрые?

— И охота тебе, — остановил казачка высокий, в нагольном тулупе рыбак, — уже прицепился к людям, шевская смола. Не тронут твоего хохлы.

— Чи вам на казан рыбы жалко? Завтра подавитесь рыбой, — упрекнул Панфил. — Торбохватить всякому можно.

— С длинной рукой под церкву. Знаем мы таких торбохватов, — не унимался рогожкинец.

— Ну и человек! Настоящий клещ, — безнадежно махнул рукой высокий рыбак. — Цепляется ко всем, а из-за чего?

Пререкания оборвались, когда в круг вступил Малахов.

— А-а, Яков Иванович! Мое почтение! Сколько лет, сколько зим! Здорово, сваток!

— Тю-у! Глянь-ка. Откудова бог нанес? Яша, идол!

Недвиговцы обступили Малахова, обрадованно трясли его руки. Малахов, по-медвежьи переминаясь, добродушно ухмылялся.

— Ах вы, чудаки! Еще рыба подо льдом, а вы уже не поделили.

Малахов неторопливо подошел к своим саням; порывшись в укладке, вернулся, держа подмышкой баклагу.

— Станишники, еще до утра далеко, а карежит мороз здорово. Давайте разговляться ради скачкового праздника.

— Да я за ради твоего приезда бочку выпью, — приветливо махнул рукой чубатый недвиговец, показывая из лохматого треуха курносое веселое лицо.

Знакомых Малахова оказалось много. Разливая в подставляемые жестяные кружки водку, Малахов сыпал шутками.

— А это — хлопцы с соседнего хутора, — пояснил он, указывая на Аниську, Панфила и Илью. — Это ребята, каких мало, а вот приехали страдать через атаманские порядки.

После водки развязались языки, румяно залоснились обожженные морозным ветром лица. Малахов подливал. Выпил и Аниська. Сладко закружилась голова, склонило в дрему. Он прислонился к холодному Камышовому прикладку, вяло прослеживая в памяти пережитое за вечер. Кто-то услужливо кинул войлочную подстилку, сказал добрым голосом:

— Укрывайся, парнище. До зари еще далеко.

Голос казака, кинувшего подстилку, показался Аниське знакомым.

Привстав, он обернулся и не поверил своим глазам: от него смущенно отворачивал веснушчатое лицо рогожкинский задира-казак… Теплое, невыразимо приятное чувство охватило Аниську. Он натянул на голову полушубок, зажмурился.

Отдаленно, неясно звучала людская речь. Аниська не слушал ее, думал:

«Вот тебе и казаки. Хорошо знает их Малахов. Он с ними сговорится».

Тихо шуршал над головой камыш. Под шалаш задувал жесткий ветер, крутил серебряную пыль снега. Земля отвечала предзаревой тишине частыми глухими стонами. Это рыбаки рубили по Дону дышавшие пресным запахом воды проруби. Где-то в коше прокричал неведомо откуда завезенный петух.

Аниське на мгновенье показалось, что он в хуторе — все отошло в приятно затягивающий туман, — Аниська задремал.

Утро развернулось над гирлами мутное, серое. С низовьев ползли низкие, засиненные оттепелью тучи. Далекие, заброшенные в бурожелтые камыши хутора хмарно темнели, заволакиваясь вьюжистой мглой.

По заповедным участкам Дона, по устьевым притокам дымили кострами рыбачьи таборы. Закованное в лед стремя реки рябило правильными рядами прорубей, обозначенных камышовыми метками. У каждой из крайних от берега прорубей, качаясь от ветра, болтались дощечки с грубо выведенными на них номерами сотен. На берегу, будто полки в боевой готовности, строились ватаги. Тесные ряды саней, конных, ручных, с рогатками на задках для сетной клади, громоздились у берега.