Супружеские игры - [60]

– Я имела в виду бабушку… – Я повторила ту версию, которую представила когда-то Изе.

Женщина поерзала на табурете.

– Ты ведь ничего не знаешь. Моя мать была женщиной суровой. Она, наверное, навсегда выбросила меня из своего сердца…

– Вы даже не приехали на похороны.

– А зачем мне было приезжать, ведь ты сама написала в своей книге, что мать нельзя лишить жизни, потому что она ее дает. Для меня мать – это мать, все равно, жива она или мертва. Она для меня есть.

А для меня – нет, пронеслось у меня в голове, и виной тому – ты.

Она, будто угадав мои мысли, сказала:

– Когда я тебя родила, я сама еще была совсем ребенком, мне было четырнадцать лет…

– Что? – вырвалось у меня, мое изумление было неподдельным и искренним.

Она грустно улыбнулась:

– Если бы ты знала своего отца, то так бы не удивлялась. Он был само очарование, я пошла бы за ним в огонь и воду. Впрочем, баб у него было предостаточно, а женился он на мне.

Я почти не слушала, что она говорит, в голове моей все смешалось. Так значит, я была ребенком четырнадцатилетней девчушки. И не знала об этом. А если бы знала, что бы это изменило? Когда мне было четырнадцать лет, я все еще играла в куклы. Мужчины для меня не существовали, только двумя годами позже появился этот студент…

– Мне было четырнадцать лет, – повторила она. – Твоего отца убили на моих глазах. Я побоялась быть матерью… И убежала…

– Вы… – Я заколебалась, не зная, как называть ее, слова «мать» я вымолвить не могла. – А есть еще кто-нибудь из семьи?

– Есть. Мой нынешний муж и я держим трактир… у нас два сына… одному семнадцать, другой на два года моложе…

Ага, значит, я – дочь владелицы ресторана, подумала я про себя.

– Если захочешь, приезжай в гости.

– Теперь это невозможно.

– Когда выйдешь отсюда.

Воцарилась неловкая тишина.

– А они знают обо мне?

– Муж знает, сыновья поначалу были слишком маленькими… сейчас я расскажу им об этом… если ты, конечно, соберешься к нам приехать.

– А почему ты приехала ко мне только сейчас? – впервые я обратилась к ней с вопросом как к матери.

– Я подумала, что нужна тебе. Бабушки нет. Ты осталась совсем одна, а кого-то необходимо иметь рядом.

Я вернулась в библиотеку, но не могла усидеть за своим столом. Я металась по этому крохотному помещению, как раненый зверь, шла к стеллажам, потом тут же возвращалась. Поздно мать вспомнила обо мне… Отца я тоже не знала, но он погиб, прежде чем я успела родиться. Даже если бы я росла с ним, что бы это изменило? У меня перед глазами были иные примеры и другой образец мужчины. Как утверждала та сексопатолог, мой идеал мужчины – духовный. Он носил имя Феодосий, имя царей, и был ученым мужем. Целые дни напролет он проводил, склонившись над толстыми фолиантами. Когда мы приезжали к нему, он вел с Эдвардом долгие беседы, нет, не мировоззренческого характера – он был слишком деликатен и никого не хотел обращать в свою веру. Они вели философские диспуты. И по выражению лица Эдварда я видела, что его собеседник не из тех, кого он, Эдвард, презирает.

Так какой бы была моя жизнь, если бы мать тогда не бросила меня? Кем бы я была теперь? Какой бы была?.. Может, такой, как она. Принимала бы жизнь такой, какая она есть, не особо задумываясь над ней. А что мне дала моя рефлексия? Семьи нет, да и Нобелевки я не получила. Да и вообще, разве только для этого становятся писателями? Писателем становятся для того, чтобы страдать. А вот тут я всегда в первых рядах. То есть все в порядке. Впереди есть еще перспектива…

Агата вернула мне книгу. Когда я ее спросила, понравилось ли ей, она только кивнула. Быть может, не хотела разговаривать на эту тему при свидетелях. Спустя две недели после этого мы одевались после душа в предбаннике. Она натянула штаны от нашей тюремной униформы и, голая до пояса, сушила волосы полотенцем. Вдруг Агата повернулась ко мне, и я увидела ее чудовищных размеров груди с расплывшимися сосками, они были все в растяжках и красных прожилках.

– У меня все Наталья не выходит из головы, – сказала Агата.

– Натали, – поправила я.

Она будто не слышала.

– Как это люди умеют так писать, что все прямо видишь… И этот дом, и сад… и Наталью… У меня перед глазами стоят ее глаза, волосы… Погубили ее! Погубили!

В какой-то момент я решила, что Агата спятила – глаза у нее сделались совершенно ненормальные.

– Она была красивая. Красивая! – чуть ли не с болью в голосе выкрикнула она, а потом, резко отвернувшись от меня, поспешно стала натягивать робу. Сокамерница стеснялась собственного вида и хотела поскорей прикрыть от меня свое грузное, бесформенное тело, а может, от себя.

Эдвард остался без нее… Когда он приходил на Мальчевского из своей опустевшей квартиры, нам было труднее общаться, чем когда она была жива. Молчание между нами становилось многозначительным. Полагаю, он думал, что я хочу переехать обратно к нему. А о чем он думал на самом деле?.. Как-то Эдвард позвонил мне из редакции.

– Может, сходим в кино? – спросил он.

Первый раз после ее смерти мы оказались в такой близости друг от друга. Я ощущала его локоть на подлокотнике кресла и боялась пошевелиться, даже вздохнуть поглубже. Потому что прислонись я к нему плечом посильнее или отстранись – он мог бы это неправильно истолковать. Я почти не видела, что происходило на экране, сидела, не меняя положения, и только когда зажегся свет, ощутила, как затекла моя шея. Он проводил меня до дома, до самых дверей. Мы простились у подъезда. Поднимаясь по лестнице, я корила себя за то, что не пригласила его наверх – не была уверена, хочет ли он этого сам. По-моему, он не хотел. Мы оба этого не хотели, и оба боялись говорить об этом вслух. В наши отношения вкралась какая-то натянутость, такого не было никогда. Совершенно случайно я узнала, что он ездит на кладбище. Как всегда, от его секретарши. Позвонила, а она мне сказала, куда он поехал.