Супервольф - [135]

Вилли трудился главным бухгалтером колхоза и председатель в нем души не чаял.

— Лучшего специалиста во всей республике не найти. Его уже сманивали в район, но товарищ Вайскруфт отказался. Правда, с наградами его обходят.

— Почему, — удивился я.

— Потому что из военнопленных, — объяснил председатель. — Ладно бы, какой-нибудь офицер или рядовой, а самый что ни на есть фашист.

Он обратился к Вайскруфту.

— Слышь, Вильям Августович? Какое у тебя звание было?

— Оберштурмбанфюрер СС.

— Во-о, — поднял палец Иван Трофимович. — Видишь, хрень какая! Это в те годы, считай, майор НКВД. Кто же осмелится представить его к награде? На верху не поймут.

Вилли отвернулся, на этом разговор увял.

Понятно, весь день мне было не до рыбалки, которая, как назло, оказалась на редкость удачной. Хариусы, килограммовые, нагулявшие жирок, были объедение. Что уж говорить об тройной ухе из окуней! Так что поговорить нам удалось только заполночь, когда председатель, объевшись ухи, отправился спать в палатку, а мы остались у костерка, скупо освещавшего черную гладь таежного озера-старицы, высоченные ели и можжевельник, стелющий по берегу.

Яркое звездное небо чутко прислушивалось к нам.

Беседовали на немецком.

Вилли часто прикуривал от костра, говорил глухо, с усмешкой. С длинными паузами — в эти моменты помешивал лучиной угли в костре.

— …после того, как ты сбежал, Адди буквально возненавидел меня. Если бы мне не помог старый знакомый Мюллер, я совсем оказался бы не у дел.

— Это какой Мюллер? — спросил я.

— Генрих, шеф Четвертого управления РСХА.

— Это что за управление?

Вилли удивленно посмотрел на меня.

— Ты разве не знаешь, что такое Четвертое управление? Ах да, ты сбежал раньше… Это государственная тайная полиция — гестапо.

Он усмехнулся.

— Я забыл, ты всегда был далек от жизни и слабо разбирался в государственных учреждениях. Твой конек красные. Надеюсь, ты вдоволь наелся социализма? Но об этом после.

После обычной для него, изматывающей паузы он продолжил.

— О Мюлере рассказывали разное — будто он погиб в Берлине. Слухов было много, я им не верю. Не тот Генрих человек, чтобы просто так отдать концы. Кое-кто утверждал, что ему удалось вырваться и он осел в Штатах. В любом случае Мюллер не побоялся взять меня к себе и попробовать по коммунистическому подполью. Когда началась война, я получил направление в Киев в местное управление тайной полиции. В сорок четвертом попал в плен. Почему красные меня не шлепнули, не знаю, может потому, что карательных акциях не участвовал…

— Вот так совсем и не участвовал? — удивился я.

Вилли пожал плечами.

— Что в этом удивительного? Ты же знаешь, мне всегда была известна цена на такой товар как призывы к мировому господству, убежденность в рассовом превосходстве и тому подобные штучки-дрючки. Не ершись, к акциям против евреев я тоже отношения не имел. Я знал язык, поэтому работал исключительно с агентурной сетью из местных хивис. Как только попал в плен, — он махнул рукой, — я сдал ее всю. Может, поэтому твои красные дружки меня и не кокнули.

Он по привычке долго и обстоятельно наслаждался сигаретным дымком, подтвердившим, что Вили говорит правду.

— Получил четвертак, потом по амнистии выпустили на поселение. В Германию возвращаться отказался, осел здесь, — он помолчал и спросил. — Ну, а ты как? Я слыхал, ты неплохо устроился в большевистском раю?

Я пожал плечами.

— Здесь ни ад, ни рай, скорее, лабиринт, и в нем надо было суметь выжить. Это было трудно, но я выжил, а в Германии меня бы рано или поздно шлепнули.

— Как знать. Мы в тридцать первом организовали с тобой неплохое дельце. От желающих получить предполетную страховку отбою бы не было. С деньгами можно найти выход из любого лабиринта.

— Не скажи! У Ганусена денег было не сосчитать, и где же он? Ты полагаешь, Геббельс простил бы мне выступление в Шарлоттенбурге? Или будущее смирилось бы с тем, что им начали торговать вразнос. Ты романтик, Вилли.

— А ты?

— А я «пронира», которую здесь многие хотели приручить, да не получилось. Но ведь не шлепнули, а в Германии рано или поздно пристрелили бы и не поморщились. Я знаю. Наше страховое агентство ничем не смогло бы помочь мне.

— Ты знал заранее, что мы встретимся в такой… необычной обстановке?

— И ты туда же! Нет, конечно. Что-то видел, что-то угадывал, но все это смутно, неопределенно. Хотя… Знаешь, Вилли, эту рыбалку я припоминаю. В Польше, году в тридцать восьмом пригрезилось — человек в каком-то странном балахоне, в лесу, на берегу мрачного озера. Даже кольнуло, не Вайскруфт ли это? Впрочем, я скоро забыл этот сон, но если бы я написал тебе, ты разве поверил бы?

Вайскруфт отрицательно покачал головой.

Я подхватил.

— Кто может поверить в этот бред? Разве что провидец какой-нибудь? Так я не провидец. Я обыкновенный необыкновенный человек.

Вайскруфт усмехнулся.

— Верю. С тобой надо было сразу обращаться жестко — посадить на цепь.

Он аккуратно погасил сигарету, бросил ее в костер и, пока окурок не сгорел напрочь, слова не вымолвил. Потом ухмыльнулся.

— Вообрази, Вольфи! В сорок третьем Адди при встрече, обозвав меня «хитрой славянской бестией», приказал считать Вайскруфта подлинным арийцем. Не улыбайся, — он засмеялся, — Адди так и остался Адди, этаким фантазером, неучем и неврастеником. Ты не поверишь, он не раз, даже против собственной воли, награждал этим званием чистокровных евреев. Вот тебе и ответ, почему Германия проиграла войну.