Супергрустная история настоящей любви - [111]

Молодые Медийщики предусмотрительно кучковались, мальчики, а иногда девочки в приличных костюмах и платьях пытались произвести впечатление на сильных мира сего, но явно терялись в безмерности окружающего пространства. Да и ладно, они просто радовались, что очутились здесь, — их кормят, поят ромом и пивом «Циндао», принимают в общество, избавляют от пятачковых очередей. Интересно, слыхали ли они про Ноя, знают ли, как он погиб. Как и все Медийщики, что остались в городе, они нацепили синие значки «Штатлинг-Вапачун»: «Мы не стоим в стороне».

Шишки из «Штатлинг-Вапачун» оделись как дети малые — сплошь винтажные кенгурушки «Зоо-Йорк» 2000-х и потоки дехронификации, отчего я сначала решил, что они — это их дети, однако мой эппэрэт сообщал, что большинству этих людей за пятьдесят, за шестьдесят или за семьдесят. Иногда мне казалось, что я вижу своих Приемных, я здоровался, однако в этом шикарном контексте они меня не узнавали.

Ни наши клиенты, ни директора эппэрэтов не носили — только обслуга и Медийщики. Говард Шу не раз мне говорил: поистине могущественные люди в рейтингах не нуждаются. Я застеснялся своего блестящего поющего камешка на шее. Проходя мимо сливавших друг другу Медийщиков за двадцать, я подслушал обрывки вербализаций, которые всегда вгоняли меня в тоску. «А ты знал, что в ноябре велосипедный забег?» «Ну да, она нормальная, только у нее сдвиг по фазе». «Когда говорят „в двенадцать“ — это в полдень или в полночь?»

Рядом с группкой начальства из «ГоснефтиГидро», румяных долговязых норвежцев и индийцев высших каст, таких же долговязых, я заметил Юнис и Сэлли — они разговаривали с Джоши. Я направился к ним и по пути миновал фотографию, на которой мертвец сидел на диване у себя в Омахе — мужчина моих лет, индеец-метис, судя по лицу, и лицо это слегка сползало с черепа, а глаза зловеще безмолвствовали, точно их стерли начисто («Интересная нарративная стратегия», — произнес кто-то). Снимок был не более душераздирающ, чем все окружающее, человек был мертв, что в его положении благо, но отчего-то, глядя на него, я запсиховал, язык у меня пересох и болезненно прилип к небу. Я поступил как все: отвернулся.

Я хочу описать их одежду. По-моему, это важно. Джоши — в кашемировом пиджаке, шерстяном галстуке и хлопковой сорочке, все из «МолодаМанда для Мужчин», примерно те же тряпки, что Юнис выбирала мне, только слегка формальнее. Она — в костюме от «Шанели», букле цвета «парижская лазурь», искусственный жемчуг на груди, кожаные сапоги до колен; одежда прятала ее всю, только острые коленки отсвечивали. Она выглядела не женщиной — подарком в упаковке. Сэлли тоже разоделась — костюм в полоску и булавочный укол золотого крестика на мягкой подушке шеи. Я увидел наметившиеся смешливые морщинки у глаз, заработанные с таким трудом, подбородок с одинокой подкупающей ямочкой. Когда я подошел, сестры свернули беседу с Джоши, ладонями прикрыли рты. И ни с того ни с сего я сообразил, что мучило меня в портрете мертвеца на диване в Омахе. В углу фотографии, за грудой молодежного барахла, в основном струнных инструментов и устаревших ноутбуков, лежала мертвая сука, немецкая овчарка, расстрелянная в упор, и на покоробленный пол гостиной молнией выплеснулась кровь. На голом животе мертвой собаки, верхом на ее налитых сосцах, упираясь в них лапами, примостился щенок, совсем крошечный, нескольких дней от роду. Его морды не видно, но уши навострились, а хвостик спрятался между лапами, то ли от горя, то ли от страха. Почему же это меня так будоражит?

На миг я отключился, улавливая речь Джоши обрывками: «Я с ним познакомился на катке…» «Я родом из другой бюджетной культуры…» «Если поразмыслить, капиталистическая система пустила корни в Америке, как нигде больше…»

А потом его рука обняла меня, и мы зашагали прочь от девушек. Не помню, где именно мы были, когда он толкал свою речугу. Мы потерялись в негативном пространстве, мне оставалось цепляться только за его близость. Он говорил о том, что все свои семьдесят лет не знал любви. О том, как это несправедливо. Сколько в нем любви; в некотором роде я был ее реципиентом. Но теперь ему требуется нечто иное: близость, общность, юность. Когда Юнис перешагнула порог его квартиры, он понял. Он взял мой эппэрэт и предъявил мне исследование о том, как романы, длящиеся с мая по декабрь, поднимают потолок ожидаемой продолжительности жизни обоих партнеров. Он говорил о практических вещах, о моих родителях в Уэстбери. Он может перевезти их поближе, на периферию, в Асторию, в Куинс. Некоторое время нам не нужно встречаться, но в конце концов мы трое вновь подружимся.

— Однажды мы можем стать как семья, — сказал он, но при слове «семья» я подумал об отце, о моем настоящем отце, лонг-айлендском уборщике с непостижимым акцентом и подлинным запахом. Разум мой отвернулся от слов Джоши, и я задумался об отцовском унижении. Унижении мужчины, который вырос евреем в Советском Союзе, отмывал мочу с писсуаров в Штатах и боготворил страну, распавшуюся так же просто и неизящно, как и та, что он оставил.

Я вообще не понимал, где я, пока Джоши не отвел меня назад к Юнис и Сэлли — сестры держались за руки и глядели в синее отверстие стеклянного потолка, словно ждали спасения.