Сундук с серебром - [185]

Уршула растерялась и даже пожалела, что погорячилась. Сердце ее смягчилось, она села рядом с дочерью, вопросительно глядя в ее мокрое от слез лицо.

Да, конечно, она плохо понимает, что происходит с дочерью. Ей казалось, что Малка счастлива, — так, по крайней мере, писала та в своих письмах и говорила при встречах. Уршула, конечно, знала, что счастье не в сладкой еде и не в ярких тряпках. Правда, в применении к Малке об этом как-то не думалось, по крайней мере до этой минуты. Что кроется за ее слезами? Она не могла заглянуть ей в душу. Не могла разгадать, что с нею творится, но со свойственной матерям проницательностью почувствовала неладное.

— Я не думала ничего плохого, — сказала она примирительно. — Ты ведь знаешь, я муху не обижу, неужели я пожелаю зла твоему ребенку?

Малка еще долго всхлипывала и вытирала глаза.

— Поговорите с мужем, — сказала она. — Только я не знаю, сделает ли он что-нибудь. А может, и сделает, если Зидора в самом деле бьют…

— Поговори с ним ты, я же не умею по-итальянски.

— Ладно… только не сегодня, завтра. Он приходит всегда такой злой, усталый.

— А где он сейчас?

— На службе. — Малка отвела взгляд.

К Уршуле возвратилась надежда. Она боялась верить себе, и все-таки на сердце потеплело.

— Тут я тебе кое-что принесла, — сказала она и показала на сумку. — Мелочи всякие. Прибери.

Малка улыбнулась. Выкладывая содержимое сумки в большую миску, она старалась перевести разговор на обыденные заботы. Ей хотелось той близости, которая когда-то была между ней и матерью. Она сварила кофе и нарезала в плетенку хлеба.

Уршула спокойно отвечала на ее вопросы. Сколько хлеба собрали этим летом, сколько у них скота, здоровы ли дети, — забот, конечно, много. Малка слушала мать с набожной сосредоточенностью. От материнских рассказов веяло какой-то нежностью, обволакивавшей сердце, подобно мелодии старинной песни. И вместе с тем они иногда глубоко ранили ее — в последнее время ей было тяжело слышать о родном доме. Малка вдруг спохватилась.

— Вы устали, — сказала она матери, когда та выпила кофе и отставила пустую чашку. — Идите-ка спать.

— И правда, пойду!

Да, она очень устала с дороги, и эти три дня вымотали ее до смерти. Она делала над собой усилие, чтобы не заснуть сидя.

Когда она приезжала сюда, она спала обычно в маленькой комнатке возле кухни с единственным окном, выходившим во двор. Малка принесла простыню и одеяло и постелила ей на старинной оттоманке.

— Окно не открывайте, — бросила она, уходя, — ночи стали холодные.

Вернувшись на кухню, Малка несколько минут постояла, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Из груди у нее вдруг вырвался громкий стон. Вздрогнув, она огляделась и прислушалась: не донесся ли ее стон до матери?

Погруженная в свои мысли, она тихо, стараясь ни за что не задеть, пошла в комнату. Придвинула люльку с ребенком к супружеской постели, над которой висело слащавое изображение девы Марии. Лампа под синим абажуром наполняла комнату голубоватым светом.

Она собралась было лечь, но передумала. Все равно не уснуть… А как страшны эти часы без сна, когда остаешься наедине с собою! Лучше просто посидеть в кресле. Руки ее устало повисли, голова откинулась, веки опустились. Приезд матери, вынужденное притворство и борьба с собой вымотали ее вконец. Слова матери разбередили все то, что она столько раз пыталась забыть, затаить в себе.

Конечно, мать не знает — да и откуда ей знать, — что происходит с ней. Может быть, она даже считает ее счастливой и завидует немного. Да ей и самой хотелось показать всем, как далека она теперь от былой бедности. Вначале и вправду было хорошо, и удача слегка кружила голову. Жизнь улыбалась ей и пела свою вечную песню весны. А потом длинными корявыми пальцами грубо покончила со всем ее благоденствием. Правда, со стороны этого нельзя было заметить. Может, только лицо и особенно глаза выдавали, что в ней что-то надломилось.

Нет, она не пережила страстной, всесокрушающей любви. Помня о бедности, в которой выросла, она желала лишь самого простого благополучия без забот и страха за завтрашний день. И была преданной женой своему мужу, осуществившему хотя бы часть ее девических грез. Первое время она даже смотрела на него с обожанием. Пыталась вжиться в его мир, в мир окружавших его людей. Надеялась, что ей это удастся. Она уничтожила за собой все мосты, сохранив лишь тонкие родственные нити, которые тоже постепенно обрывались. Для нее это было не так трудно, отчий дом и родной край она покинула девочкой. Ей казалось, что ничего больше не связывает ее с землей, на которой она выросла. Она даже стыдилась своего прошлого и подсмеивалась над всем, что было с ним связано. Так она очутилась далеко от всего родного, где-то на другом берегу.

Не будь войны и всего, что с нею пришло, она, должно быть, навечно там бы и осталась. Но мужа перевели в Горицу, родная земля и родная речь разбудили в ней забытые чувства. Она поняла, что сердечные узы все еще связывают ее с прошлым. И теперь эти узы каждый день, каждый час взывали к ее совести. Воспоминания молодости, так долго молчавшие, звучали все более внятно. Если бы еще не эти страшные вещи вокруг! Она долго только догадывалась о них, пока наконец ее глаза не раскрылись. Женщины на улице смотрели на нее исподлобья. Боже мой, будто это она во всем виновата! Она металась, точно зверь в клетке. Запутавшись в собственных противоречивых мыслях и чувствах, она подчас сама себе казалась чужой.