Сумерки - [24]

— Гадов?

— Ну да, гадов. Кретинов, которым не нравится наша жизнь. Не умеют жить, вот и завидуют, что другие умеют. Или зажрались, сволочи. Давить их надо, как клопов, вот что я вам скажу, чтобы не лезли в наши постели, чтобы не пили трудовую кровь… Вы точно его не знаете?

— Иди в задницу! — ответил я, стервенея, с радостью чувствуя, что начал заводиться. — А если бы и знал, твое какое дело? Паршивый извращенец, лучше признайся, где твоя дочь!

Зрачки дежурного сузились, он прошипел:

— Моя дочь дома и никогда здесь не была! Запомнил, кретин вонючий?

— Паршивый извращенец, — сказал я ему раздельно.

Внутри у меня кипело. Эти трупоеды ноют, хнычут: плохо, мол, живется. А как отыщется смельчак, который говорит то же самое им в глаза, они набрасываются на него всей сворой, и рвут, рвут, рвут…

— Нажретесь горячей, свиньи, потом беситесь, — говорил дежурный, прибавив громкость. — Бунтари с похмелья.

— Паршивый извращенец!

Хороший человек для них как кость в горле — глотнуть дерьма мешает. Они понимают, что он лучше их, выше их. Они не могут этого простить ему, и тогда хороший человек становится для них кретином, и они хотят давить его, как клопа, и удается им это всегда…

— Если нажрался с утра, так иди в сортир! — почти кричал дежурный. — Поблюй, станет легче!

— Паршивый извращенец, — повторял я. — Паршивый извращенец…

— Ваше место в психушке! И твоё, и твоего бунтаря!

Ну и вмазал же я ему тогда! Не выдержал. Всю наличную злость вложил в этот удар. Я бил не за себя, нет, я бил за «твоего бунтаря» — во всяком случае, очень хотел верить в то, что бью не за себя. Кулак сделался знаком, сообщающим заплесневевшему миру о моем прозрении. Другие знаки мне в голову не приходили.

Дежурный кулем впечатался в стену с ключами, глаза его распахнулись, он трусливо забормотал:

— Ты что… Ты что, чудак… Я же ничего такого…

Жалкий, усталый, старый человечек.

— Плесневей на здоровье, — выплюнул я, удовлетворенный.

Тут на лестнице образовалось движение, и я обернулся.

Четыре человека чинно плыли по ковровой дорожке: один в центре, один впереди, двое сзади. Магический треугольник. Мужчиной, идущим в середине, конечно же, был Лекарь. Это я понял сразу — пусть в полутьме, но все-таки не меньше получаса я ночью его разглядывал. Костюм разорван, лицо разбито, в руке чемоданчик… Его вели туда, к огромной страшной машине у входа, чтобы увезти из нашего мира, чтобы вырвать ему язык, чтобы одним кретином-бунтарем стало меньше. Люди, сопровождавшие его, были в дорогих серых костюмах, модных шляпах, сияющих ботинках. За лацканом пиджака — бросающий в холодный пот значок. Правая рука у каждого покоится за пазухой, готовая в любой момент подарить свинцовый заряд кому бы то ни было. Это шагали верные слуги нашей безопасности. Неподкупные стражники нашего покоя. Тюремщики нашей свободы. Тупые физиономии, тупые мысли, тупые желания. Тупые прически и одежда. Все тупое. Тупая бездушная сила — они не понимали, на что замахнулись, а если и понимали, то им было на это глубоко плевать. В выходные дни им нужен десяток графинов с горячей плюс смачная девочка, а в остальное время — днем и ночью — они выкорчевывают из общества настоящих людей. Или эти железные дровосеки работают без выходных?..

Волшебник заметил меня, но вида не подал. Только равнодушно взглянул в мою сторону. «Поразмыслил, брат?» — спросил он глазами. Я кивнул. «Хорошо поразмыслил?» «Твоими заботами», — так же беззвучно ответил я ему. Лицо его прояснилось: «Вот и прекрасно». Странный это был разговор, но мы друг друга отлично поняли.

Звери, думал я, следя за ненавистными серыми фигурами. Как там пишут в правильных книгах: нацепившие человеческую личину? Все точно! И таким псам надо разъяснять, таких агитировать? Глупо. Опасно. Ты очень верно говорил — нужно бороться. Обрезами, самодельными пистолетами, зубами, когтями — кто чем может. Нужно вычищать наш гниющий мир, пока еще есть кому. Я знаю, ты скажешь, что это террор, а террор — способ борьбы слабейших. Наверняка ты имел в виду что-то другое, когда упоминал о чистке — жаль, не объяснил, что именно. Ты скажешь, что грязной тряпкой пыль не вытрешь. Ты мне обязательно все это скажешь, брат, но только после того, когда испытание кончится, и я с тобой соглашусь, не колеблясь. Если мы, конечно, сможем поговорить. Если нам оставят такую возможность. А сейчас — чихать на твои возражения, потому что… потому что…

Значит, так. Я беру тех двоих сзади. Неоценимое преимущество — нападать на противника со спины! Преимущество ублюдков вроде меня. Тебе остается один — офицер, шествующий во главе процессии, и у тебя есть то же самое неоценимое преимущество. Правда, охранник у дверей может вмешаться, но его, по-моему, давно хватил столбняк. Ч-черт, смущают меня эти подмышечные арсеналы у товарищей оппонентов!

Спасибо милому дежурному, что вовремя встряхнул мою злость. Это так полезно: завестись перед серьезной дракой. Пусть извинит он мою несдержанность, — конечно же, он ни в чем не виноват. Никто в отдельности не виноват, виноваты все вместе… Не хочу быть плесенью, не желаю, чтобы от меня очищали мир! Прочь, страшный сон, отпусти, позволь проснуться… Я нащупал влажными пальцами «шило» под ремнем. Я никогда не делал ничего подобного, но у меня есть моя злость — она мне поможет.