Сумерки - [2]

– - Батюшка и матушка, дозвольте мне по душе слово сказать. Вот у нас дети пошли. Не прокормит нас наше хозяйство. Земли наши малые и тощие. Благословите нас идти на вольные земли, испробовать на чужой стороне счастья.

– - Куда же вы пойдете? -- спросил, изумляясь, Конон.

– - В Сибирь. Есть вольные места, свободные земли, и лес там, говорят, вековой, и земля непочатая, авось, бог даст, выпадет удача, а не заладится, все равно хуже не будет: и здесь не радость.

Конон опустил голову, а старуха заплакала.

– - Не плачь, матушка, может быть, лучше будет.

– - А как же ребята-то малые -- им-то сколько придется горя увидать?..

– - Мы им родители, как ни на есть, -- в обиду не дадим.

Конон стал представлять свои соображения, но Филипп все это легко опровергнул, пришлось старикам согласиться. На проводы сына пришлось оборваться больше, чем на свадьбы. Нельзя же было пускать их с пустыми руками в далекий путь! Продали все лишнее: лошадь, корову с телкой, овец, один сарай, кое-что из сбруи. Конону стало как-то не жалко ничего. Мы, говорил он, остаемся на своей стороне, как-нибудь проживем. Сын несколько раз поклонился отцу с матерью в ноги и обещал их не забывать.

Собирали Филиппа, как рекрута, а провожали точно на тот свет. Плакал Конон с Енафой, плакали Филипп с женой, плакали Филипповы тесть с тещей, жалели соседи. Но вот ушли переселенцы. С тех пор прошло уже пятнадцать лет. Филипп изредка писал домой письма и писал, что устроился хорошо, стал присылать денег на гостинцы и в письмах не один раз намекал, что в Сибири лучше жить, чем дома у них.

III

От барского поля, где Конон снимал десятину, до деревни было верст пять. Лошадь долго тащилась этой дорогой, сумерки все больше сгущались над землей. Около деревни шла низина, а по низине росли елки; в этих елках деревня пасла скотину, пускала лошадей в ночное.

И сейчас, когда въехали в эту низину, здесь уже ходили спутанные лошади, а из деревни один за другим попадались ребятишки верхом. Конон, глядя на ребятишек, вспомнил, что при нем нет никого внуков -- и ему стало тяжело. Хоть один бы был, подумал он, вот бы и лошадь свел, а то тащись теперь сам, а он и так еле сидит. Каково ему будет…

Туман все больше и больше заволакивал ему глаза, и сердце больно ныло. Лошадь вошла в деревню и, подвернув к двору, остановилась. Конон, тяжело опираясь на грядки телеги, стал подниматься, -- спустив на землю старые ноги, он слез с телеги. Ноги его подгибались и плотно прилегали к земле, так плотно, что ему трудно было переставлять их. Он оперся одной рукой об оглоблю, а другой стал развязывать чересседельник.

Из калитки вышла Енафа с подоткнутым подолом; она держала ведро в руках, собираясь идти на колодезь. У ней тоже было усталое лицо. Увидав старика, она угрюмо проговорила:

– - Что долго не приезжал, -- я тут теленка еле нашла…

– - А ну тебя и с теленком-то, -- сердито выговорил Конон, вывел лошадь из оглоблей и, положив сбрую на завалинку, повел ее от двора. И когда он вывел лошадь из деревни, Конону вдруг стало обидно на то, что он стал таким немощным, больным, слабым. Захотелось, чтоб кто-нибудь пожалел его, сказал ему ласковое слово. Ведь не к лицу ему теперь ходить во всякий след.

Ему бы впору сесть на завалинку, привалиться спиной к стене и сидеть покойно, неподвижно, глядеть, как гаснет заря, как на небе сгущаются тучи, как они выходят из-за леса и поднимаются вверх, как головы косматых богатырей, расходятся в разные стороны, сталкиваются, расползаются и опять поднимают головы, -- слушать беззаботно, как поет соловей…

Конон поднял голову. В ночном пастух, чтобы рассеять сон, заиграл в жалейку, и вслед за этим донеслась хороводная песня молодежи. Пели "Гуляй, молодец".

И он когда-то пел эту песню, он ходил легко и плавно и не чувствовал ни ломоты в ногах, ни боли в пояснице. Неужели это был он? Чудно как-то. Чудно и обидно.

Конон глубоко, протяжно вздохнул и опять, опустив голову, продолжал передвигать ноги по сухой земле. Лошадь плелась сзади его тяжелыми шагами, покачивая головой. Конон обернулся к ней и вдруг особенно остро почувствовал, что и ей так же трудно, что она такая же старая, ломаная, как он, и ему вместе с собой стало жалко и лошадь. И это чувство точно передалось лошади, -- она подняла голову и поглядела на него.

Было уже настолько темно, что нельзя было разглядеть, что выражает ее взгляд, но Конону показалось, что этим взглядом лошадь благодарит старика за его чувство, и легкая теплота наполнила его сердце, и на глазах выступили слезы; он остановился и пролепетал:

– - Друг ты мой, друг ты мой работничек, вместе мы с тобой горе мыкаем, вместе и в сыру землю пойдем.

Нежным взглядом он глядел на своего товарища, и слезы катились по его лицу и смачивали его седую и запыленную бороду.

‹1909›

Печатается по последнему изданию "Крестьянских рассказов": "Сумерки" -- том 5, второе издание, 1911.