Сумерки - [92]

При первых же словах воеводы толпа притихла, готовясь, вероятно, громкими и дружными возгласами показать своё воодушевление. Однако последние слова об осаде, напоминающей тюрьму, охладили пыл. и молчание по-прежнему царило среди собравшихся. А воевода продолжал:

— Трудно будет нам жить в ближайшие месяцы. Ни удобств, ни еды и питья, к которым мы привыкли, ни свободы — одно лишь послушание, слепое послушание поставленной великим князем власти. Но зато я уверен, что мы славно отразим врага и супостата, наградой же всем защитникам будет чувство честно выполненного долга…

Тихий говор прошёл по толпе бояр.

— Послушание? Кого мне слушать? Может, воеводу? Я сам себе воевода! — восклицали кто помоложе.

— Не дождётся он, чтобы я, после всех заслуг, подыхал от голода в замке, — бросил князь Острожский, весь красный от сдерживаемой досады.

— Мы ратники, а не биричи! — крикнул молодой Бабинский.

— И не путные бояре! — разом отозвалось несколько голосов.

Шум постепенно нарастал, видимо, боярство было недовольно речью воеводы.

— Поэтому ещё раз призываю всех, — закончил воевода, словно не улавливал общего недовольства, — к безусловному повиновению мне и моим помощникам. Требую от всех отказаться на время осады от боярской спеси и своеволия, а для начала приказываю отослать всех собак и лошадей с дармоедами-пахолками по домам!

Казалось, на площади среди собравшихся бояр грянул гром среди ясного неба. Поначалу никто даже не мог вымолвить слова, выкатив на лоб глаза и разинув рты, они только громко сопели. Таких требований и притязаний ни один боярин не слышал со времени великого Святослава… Наконец вперёд вышел князь Острожский. Гордым движением откинул он шубу с правого плеча и сказал:

— Досточтимый воевода! Каждый из нас с радостью пожертвует жизнью, чтобы сберечь Луцк для великого князя земли Русской. Потому, выслушав его наказ, мы изъявили свою готовность биться с врагом за этими стенами под твоим началом. Однако, досточтимый воевода, ты позабыл, что мы все из княжеских или боярских родов, каковым приличествует одно, но не к лицу другое, подобно тому, как боевому коню надлежит ходить в нарядных чепраках и стальном начельнике, а не запряжённым в рало. Твои помощники нам не указчики! Мы сами дадим себе лад и раду, сами себя и послушаем. Отдай нам какие хочешь вежи и ворота, и мы без тебя и твоих ратников их обороним. И с конями нам расставаться не след. Не век же вековать в крепости и не пешим гнать отступающего врага да ворочаться домой. Коней не отошлём… скорее сами уйдём, ежели ты, воевода, ты, а не мы, не пожелаешь вместе с нами участвовать в великом деле обороны!

Юрша вспыхнул и рассердился:

— Твоя княжеская милость забывает, что я, а не кто иной в ответе за целость замка, что я, а никто иной, тут распоряжается. Мне непонятно, как можно воевать, не слушая единоличного приказа. И вы сами сейчас убежали оттуда, где не было ни власти, ни послушания. Ни дать ни взять скоморохи, что показывают повсюду те же штуки…

В толпе зашумели. Раздались крики недовольства и возмущения. Пахолки, по распоряжению господ, принялись нагружать только что разгруженные возы и заново вьючить лошадей. Молодёжь грозила кулаками. Тщетно старался старый Монтовт успокоить раздражённое боярство, тщетно князь Острожский силился выторговать у воеводы уступки.

— Безусловное повиновение, самоотречение, терпение! — звучал ответ воеводы на все доводы и доказательства князя.

— Пусть распоряжаются смердами да коланниками, а не нами! — кричали одни.

— Уведи нас, Монтовт, отсюда! — горланили другие.

— Десяток таких, как воевода Юрша, недостойны хвоста моей лошади! — поддакивал им Семашко.

— Сам-то он на собаке ездит! На кой бес ему конь? — издевался молодой Бабинский.

Вскоре распахнули ворота, и пёстрая река бояр с криком и гамом потекла из замка к мосту. Впереди, окружённый дружиной, ехал с гордо поднятой головой князь Острожский. А на крыльце великокняжеских хором стоял уже с посветлевшим лицом воевода Юрша и, улыбаясь, говорил старому Монтовту:

— Ну что, досточтимый боярин, теперь видите, до чего легко обмануть нашу знать. Вы сделали своё дело, я своё, а Луцка мы всё-таки не отдадим!

Вопреки воле бояр и упрашиваниям воеводы не подвергать свою жизнь опасности в боях и утомительной осаде, Монтовт решил остаться в Луцке и, только отмахиваясь, твердил:

— Всё равно пора умирать! А коль доживу до победы, то хоть одно приятное воспоминание в могилу унесу. Как хотите, но я остаюсь!

И остался.

Уж очень пришёлся Монтовту по душе Андрийко, и старик то и дело заводил с ним беседу или принимался рассказывать о былых временах Литвы и Запада. Побывал он в Неметчине, в Пруссии, Ливонии, Чехии, Польше, знал обычаи разных народов, помнил все попытки Витовта освободиться от польской опеки и образовать самостоятельную великокняжескую власть на Литве и Руси. Участвовал Монтовт и в битве иа Ворскле в 1399 году, помнил даже Земпах, был дважды ранен немецким мечом под Грюнвальдом. Немало почерпнул у него Андрийко, одного только не мог понять юноша: почему старик никак не мог постичь стремлений Юршей, Носов, Несвижских и многих других — поднять на борьбу с польской шляхтой весь народ.