Сумерки - [34]

И вдруг свежая, словно только что родившаяся в его теле струя крови заиграла в жилах старика. Быстрым движением он сбросил с плеч кожух и встал. На лице канцлера тоже мелькнуло удовольствие, он решил, что ему всё же удалось освободить короля от душевных сомнений и мук.

— Свидригайло не без причины запер нас здесь, — заговорил король, расхаживая мелкими шажками самовлюблённого человека. — Он знает, что это комната Сигизмунда, а может, и Бируты. Он хочет мне напомнить, что и меня может постичь судьба Кейстута. Но погоди, братец! Ты не знаешь ещё Ягайла!

— Не грозите, ваше королевское величество! — прошептал Збигнев. — Ведь там, в комнате, тоже слышно каждое слово!

Ягайло понизил голос и продолжал:

— Я хотел осуществить Кревско-Городольское соглашение и поддеть, как окуней на удочку, и Литву и Русь, убей их бог, но пришлось уступить, подобно тому как пришлось после Грюнвальда отдать Витовту Подолию и признать его независимость. Но теперь не времена Грюнвальда, а после Виленского договора все земли Витовта должны вернуться к Польше. Я признал Свидригайла князем.

— Заставили! — вставил своё слово архиепископ.

— Однако Подолия и Волынь, или пусть только Подолия, остаются за нами!

— Само собой, — согласился Олесницкий, — но в том случае, если подольская шляхта уже заняла замки. Свидригайло, однако, запер нас тут, и мы должны усыпить его недоверие, чтобы выбраться из беды.

Ягайло остановился среди комнаты.

— Вот видите, святой отец, я правильно советовал, когда хотел, после избрания Свидригайла, тотчас же вернуться в Польшу. Теперь мы были бы дома, а Свидригайло…

— Собрал бы войско раньше нас, и война уже бушевала бы, — закончил канцлер.

— Как будто она сейчас не бушует!

— Разумеется, на многое мы закрываем глаза, вот, скажем, хотя бы на бесконечный спор с немецкими рыцарями, на раздоры с Валахией, неприятности с татарами, однако перед всем светом у нас с ними вечный мир. Канцлер, конечно, живёт неправдой, а король Ягайло хладнокровно отправляет на тот свет своих свояков, но ключи от рая в руках этого канцлера, и он откроет врата своему королю.

Ягайло покраснел.

— Не понимаю тебя, канцлер! — сказал он резко. — Король я или не король? Остаюсь я повелителем, или мне просто снять с головы корону самому, чтобы её не стаскивали у меня ежедневно другие. Сидя на литовском столе, я властвовал, а теперь у меня одни неприятности. Раньше я говорил: «быть по сему!» — и так было, а теперь лишь лукавство, ложь да интриги. Возможно, вы и пустите меня в царство небесное, но войду я в него, чувствуя своё внутреннее ничтожество. О, покойный Витовт отлично выразился, когда хотел получить корону из рук римского цесаря: «Кто с вами, шляхтичами, связался, тот погиб, загубил душу, потерял совесть, а взамен получил лишь вечный позор!» Вы забываете, господа секаторы, что король тоже человек…

— Salas ecclesias suprema lex esto![5] — властно произнёс архиепископ. — Все мы терпим ради её блага, все лукавим, лжём, убиваем и гибнем сами. Ибо она одна, и только она, даёт нам власть над миром. Власть!.. Разве ваше королевское величество не понимает значения этого слова?

— Ах, слова, слова… все пустые слова!

— Но есть ли такое слово, которое не было бы пустым звуком. И власть, Ягайло, пыльца на крылышках мотылька, пар от дыхания на холодной стали, дым… Власть это не сила, прилив или отлив которой ты можешь легко заметить. Один опрометчивый шаг, одно движение руки, и сотрётся пыльца с крыльев мотылька, улетучится пар с блестящего лезвия ножа, развеется дым. Самым драгоценным на свете сокровищем, но самым недолговечным была и остаётся власть. Потому не колеблись, Ягайло, кривить ради неё душой, ибо до тех пор, пока ты её держишь в руках, подлинным господином Литвы и Руси остаётся святая римская церковь, воплощённая в польской шляхте.

— Да, но всё-таки это только, как ты утверждаешь, дым… видимость, а не действительность.

— Язычник Пилат спросил: «Что есть истина?» Неужто ты хочешь быть глупее проклятого язычника или мудрее спасителя мира?

Король перекрестился.

— Вот так, Ягайло, крестись, чтобы отогнать от себя грешные мысли, которые церковь тебе не отпустит, если ты не станешь её слушать. Я расскажу тебе о случае, происшедшем недавно в Риме. Секретарь святого отца Поджио Брачиолини, с которым я познакомился когда— то в Падуе, писал мне об этом. Один монах загорелся желанием к жене некоего портного или скорняка и задумал обольстить её, но муж так рачительно стерёг своё добро, что бедный францисканец никак не мог осуществить своё желание. И вот женщина заболела и потребовала исповедника. Монах пришёл и… выслушал её исповедь, а на другой день явился снова. Исповедь эта тянулась так долго, что томимый ревностью муж не вытерпел и вошёл в комнату больной жены. Святой брат на скорую руку отпустил женщине грехи и пустился в бегство, а его штаны остались в руках рассвирепевшего портного. Будучи уверен в том, что жена больна и ни в чём не виновата, он заключил, что проклятый нищенствующий монах хотел её изнасиловать. И тут же кинулся в монастырь и рассказал обо всём аббату. И что ж сделал аббат?