Сумерки - [38]
Тревога Ломакина передалась Мякишкину, который нервно затеребил старенький сюртук, не зная, что и сказать.
— Что же вы молчите? — нетерпеливо спросил его Иван. — Вам решать, будет ли Лизонька жива или же выйдет за графа. Говорите же, говорите! — лихорадочно воскликнул он.
— А чего тут говорить! — твердым голосом сказал Мякишкин и решительно встал. — Едем к графу. Надо эту свадьбу отменять!
Он внезапно порывистым движением разлил по рюмкам остатки наливки и залпом выпил.
— Поехали!
Товарищи радостно переглянулись, внутренне поздравив себя с победой. Однако решительное настроение покинуло отставного поручика, едва он вышел вместе с молодыми людьми из теплой квартиры на улицу, где уже надвигались ранние сумерки и начинала гулять злая февральская метель. Пройдя до перекрестка, где сходились пять проспектов и улиц, словно лучи удивительной звезды, Мякишкин внезапно остановился и обратился к Ломакину:
— А может, оно того, как-нибудь обойдется, а? Уж больно жених для нашей Лизоньки хорош.
— Да вы что? Это же верная ее погибель! — вскричал подскочивший к отставному поручику Иван. — Граф-то ведь вампир!
— Господи, опять ты, Ванюша, за свое, — мелко перекрестился Мякишкин. — Нет, судари мои, Господь не выдаст — свинья не съест. Не стоит свадебку-то покамест разрушать. Григорий Александрович, может, и был ранее женат. И даже не раз, это уж такое дело. Однако Лизе с ним будет хорошо. Как-нибудь обойдется, — повторил он, старательно отводя глаза от пытливых и разочарованных взоров молодых людей. — А я вот лучше зайду в заведение, — неожиданно объявил Мякишкин и, коротко попрощавшись с Ломакиным и Безбородко, нырнул в стоявший прямо напротив низок, грязный кабак в подвале.
Товарищи только руками развели.
Глава одиннадцатая
Ломакин отправился провожать Ивана домой, тем более что ему надобно было зайти к Фирсанову, обещавшему вчера узнать что-нибудь о графе. Сумерки все сильнее и сильнее обволакивали город, метель кружилась уже нешуточная, нагоняя на Петербург множественные снеговые горы, мятущиеся по фиолетовому небу белыми мухами. Иной раз Иван останавливался прямо посреди тротуара и долго глядел, задрав голову, на сумасшедшие пляски огромных снежинок, увивавшихся вокруг одиноких газовых фонарей, единственного освещения столицы. Художник стоял поодаль, ожидая, покуда товарищ его не наглядится на бесконечное и сумбурное, а оттого еще более привлекательное кружение снега. Родион чувствовал, что после лихорадочного возбуждения у Ивана наступила полнейшая апатия, и ежели его сейчас бросить одного тут, прямо на улице, то он непременно или запьет в каком-нибудь паршивом кабаке, или же просто свалится от безмерного горя и отчаяния в сугроб, да так и замерзнет. Так медленно продвигались они в направлении Крюкова канала, пока не дошли до стоявшего перед самым домом, где жила тетушка Безбородко, Никольского собора.
— Уж и служба наверняка закончилась, — неожиданно предположил Иван, подходя к ограде и с надеждою обреченного глядя на золоченые купола с пронзающими фиолетовое небо крестами. — А все-таки зайдем, — сказал он и с решительным видом направился к воротам, что были у колокольни.
Пройдя по двору, усыпанному хрустящим под ногами только что выпавшим снегом, Безбородко и Ломакин вошли, перекрестясь, в собор. Теплота и ласковое мерцание множества свечей тотчас же окутали их. Служба уже заканчивалась. Пройдя под низкими сводами, Иван направился в правое крыло, где висела небольшая икона Пресвятой Богородицы с младенцем — его любимый образ. Икона сия была сильно закопчена, так что только лица Богородицы и Христа, а также кисть, поддерживающая младенца, хорошо виднелись. Остальное же находилось будто бы в некой темноте, обозначаясь лишь туманными очертаниями. Иван подошел и становился прямо напротив иконы. Лик Богородицы, смотревший ласково, а также торжественный вид маленького Иисуса успокаивали его измученную душу. Никогда ранее не охватывало Ивана столь сильное чувство религиозного смирения, как ныне. Он зашептал слова молитвы, спутался, вновь зашептал их, а затем приник устами к лику.
— Пресвятая Богородица, заступница и защитница всех униженных и угнетенных. На тебя одну я уповаю, к тебе одной вся моя надежда нынешняя стремится. Помоги же рабу Божьему…
Тут Иван прервался, задумался на секунду и добавил:
— Рабу Божьему Семену, генералу Гаврилову, чтоб отступила от него напасть. А также помоги рабе Божьей Лизавете. Пусть отпустит ее граф и не причинит оной никакого вреда. И еще помоги товарищу моему Родиону и рабе Божьей Софье, пусть у них все будет хорошо. И тетушке моей Аглае Ивановне, добрейшей души она человек. Аделаиду Павловну не забудь, она тоже широкой и чуткой души, хоть и не кажется таковой. Спаси и сохрани всех униженных и оскорбленных на свете и попроси у Господа нашего Иисуса Христа за нас.
У входа, там, где теснятся лотки со свечами, стоял под самыми сводами Ломакин. Художник уже давно не бывал в церкви, а потому даже думал, что забыл, как крестятся. Однако, едва войдя, он машинально провел рукою и только после этого понял, что не забыл. Ломакин стоял и смотрел, как отчитывают по поданным запискам. Взгляд его бесцельно блуждал по толпе стоявших перед священниками людей. Мысли же художника витали где-то под самой верхотурой собора, там, где сверху вниз на молящихся и страждущих смотрел строгий лик Господа.
