Сумерки - [17]

Содомов налил себе еще шампанского, выпил, прочистил горло и продолжил:

Через неделю внезапно умерла дворовая собака, что охраняла усадьбу помещика. Причем умерла в удивительных мучениях, вдруг завыв ночью и перепугав весь дом. После узнали, что животное было отравлено. А еще через два дня, тоже ночью, Рамазанов объявился в усадьбе. Он, по его же собственным словам, сказанным в суде, вошел в приотворенную из-за духоты дверь террасы, пробрался в кабинет Синицына и выкрал оттуда старинную саблю. Синицын в молодости был воякой, даже гусарил. Рамазанов снял со стены саблю, прошел сначала в спальню помещика и его жены, где тут же отрубил им головы, затем вошел в детскую и отрубил головы сначала среднему сыну, а затем и младшему. На суде убийца рассказал, что тот, увидев, как отлетает голова старшего брата, начал плакать, и Рамазанов испугался, как бы он не переполошил весь дом. Только после юноша, неся за волосья головы жертв, проник в спальню к своей возлюбленной. Он лег рядом с нею на кровать, поставив в угол саблю и сложив головы, заснул покойным сном праведника. Представляете себе состояние девицы, проснувшейся ранним летним утром и обнаружившей рядом с собою на кровати спящего молодого человека, испачканного в крови, а в углу головы всех родных и окровавленную саблю. Говорят, девица после этого зрелища умом тронулась. На ее крик сбежалась вся дворня. Они-то и схватили Рамазанова. После, уже в суде, ему дали последнее слово перед вынесением приговора, а уж судья был склонен при многочисленных положительных отзывах и ходатайствах на замену каторги вечным поселением. Так Рамазанов сам все себе испортил. Он заявил, что нисколько не раскаивается в содеянном. А если бы ему довелось еще раз исполнить то, в чем его обвиняют, то он бы убил еще прислугу и всех дворовых. Кстати, собаку тоже убил он, обсыпав заранее купленную мозговую кость мышьяком и подкинув ей ночью.

Содомов с гордостью оглядел гостей графа и добавил тоном знатока:

— Да, история наделала много шума в обществе. В моем журнале убийцу назвали эстетом. Ведь он, господа, не просто как какой-нибудь неотесанный мужик помещичью семью топором изрубил, нет. Он сначала прокрался в кабинет, выкрал боевую саблю и уж ею, подобно японским воинам-дворянам, именуемым самураями, поотрубал обидчикам головы. А, каково?

— Какой ужас! — воскликнула Долгорукова, всплеснув руками. — А все-таки этот Рамазанов весьма темпераментен.

— Да, ужас наипервейший, — спокойным тоном подтвердил флигель-адъютант, закуривая тонкую сигару. — Но каков характер. Исключительная личность! Удивительно, ведь этот юноша мог и опустить обиду, нанесенную ему, что характерно для этого сословия. Я имею в виду всепрощение, — уточнил он, с улыбкой глядя на графа.

— Да, — согласно закивал головой тот. — И в его поступке заснуть рядом с возлюбленной тоже видится характер. Мне кажется, что он поэт, этот самый Александр Рамазанов. Не так ли, друг мой?

Драчевский бросил быстрый взгляд в сторону Ивана, для убедительности резко подняв бровь.

Безбородко, до этого момента слушавший молча и очень внимательно, как-то сразу подбоченился и громко произнес:

— А я думаю, что никакой этот Рамазанов не личность и не поэт, а самый распоследний нехристь рода человеческого!

В гостиной повисло молчание. Казалось, будто давешняя туча, столь сильно напугавшая своим неотвратимым движением Безбородко, перешагнула порог дома Драчевского и стала заполнять собою комнату. Даже свет многочисленных свечей показался как-то тусклее.

— Вы так думаете, сударь? — с интересом обратился к Ивану, оборвав тягостное молчание, граф. — А кстати, не расскажете ли нам о своем видении свободы. Вы столь интересно и оригинально толковали сей предмет во время нашей совместной поездки, что я не преминул вкратце поведать о нем своим товарищам.

Иван часто заморгал. Удивительно, ведь еще совсем недавно он сам страстно желал выступать перед собравшимися на вечере господами, говорить им о свободе, но после тех весьма лестных отзывов, какие ему довелось услышать относительно богомерзкого убийцы, молодой человек решительно не знал, что и думать о собравшихся. Те же, в свою очередь, желали ныне потешиться, слушая максималистские рассуждения юного борца за свободу. Даже флигель-адъютант Лурье, который был примерно одного с Иваном возраста, казался значительно старше и умудреннее его. Он также свысока поглядывал на Ивана, словно желал сказать: «Раз тебе чуждо наше эстетическое наслаждение убийством, то теперь мы с полным правом посмеемся над твоими философствованиями».

Иван понимал все, что происходило в гостиной, а потому совершенно не собирался выставлять себя в глупом виде. Он уж начинал жалеть о своем приходе на этот вечер и в душе проклинал графа, с наигранной дружелюбной улыбкой смотрящего на него.

— Я бы не хотел сейчас говорить об этом, — тихим и несколько просительным тоном сказал Иван, оглядывая большими выразительными глазами присутствующих.

— Отчего же, Иван Иванович? Нет, мы просим, — продолжал настаивать граф.

— Да, сударь, было бы прелюбопытно, — вставил Содомов, с усмешкою оглядывая несчастного.