Сумерки - [13]

— Экая напасть! — воскликнул художник. — Смотри, Ванюша, какая роскошная картина вырисовывается.

Иван тоже задрал голову и оглядел небо.

— Страшная туча, — заметил он. — В ней беда чувствуется. Будто бы приближается она невесть откуда, и не знаешь, когда и куда ударит. Только ощущаешь, как медленно-медленно страх ползет и в тебе накапливается. Прямо до паники доводит. Проклятая туча! — Иван неожиданно погрозил затягивающемуся небу кулаком.

Действительно, приближавшаяся и накрывавшая постепенно весь город своею чернотой туча пугала ожиданием и ощущением не просто непогоды, а чего-то страшного, отчего нестерпимо хотелось, подобно маленьким детям, спрятаться с головою под одеяло и в этом укрытии переждать беду. Туча пугала не столько видом, сколько предположением опасности, неотвратимо наступавшей на молодых людей, с трепетом разглядывавших небо.

Безбородко и Ломакин двинулись дальше.

— Поэт ты, Ванюша, — заметил Ломакин. — Поэт, а в вопросах свободы откровенно хромаешь. Раз уж решил идти к графу, то мой тебе совет, не говори там о свободе. Не стоит оно того.

— Это почему же? — изумленно спросил Иван.

— Да потому что выставишь себя на посмешище, и ничего более. Ведь ты о свободе говоришь как о чем-то отвлеченном, философичном. А свобода — она либо есть, либо ее нет! Это не отвлеченный предмет, а конкретный факт.

— Но ведь граф уже слушал меня, и ничего, — возразил Безбородко.

— Вот именно! Вот именно! — воскликнул, стараясь перекричать вновь поднявшийся ветер, Ломакин. — Граф тебя послушал, повеселился в душе и решил своим знакомым показать. Дескать, смотрите, какой у меня экземпляр имеется! Любуйтесь, тоже о свободе говорить умеет.

— Да что же я не так говорю-то? — накинулся на товарища Иван.

— А то, что у тебя свобода — она некое воздушное, неопределенное что-то. А вот если бы граф взял да и отобрал у тебя невесту, вот тогда как бы ты заговорил о свободе? — неожиданно сделал предположение Ломакин, пытливо глядя на оторопевшего Безбородко. — Тогда бы у тебя слова от сердца пошли, и не об аморфных философичных понятиях ты бы стал с графом толковать, а о конкретной свободе твоей невесты. Так-то, брат!

Иван похлопал глазами от неожиданного предположения. Взгляд его, наивный и простодушный, не мог не успокоить взволнованного собственной речью Ломакина.

— Ну ты в голову не бери, это я так, к слову пришлось, — заметил он.

Иван неожиданно заулыбался и, махнув рукою, поспешил далее.

— А ты заметил, Родион, как на тебя сегодня Софья смотрела? — спросил он у художника.

Тот несколько нахмурился и ничего не ответил.

— Да она с тебя глаз не сводила, Родька! — вскричал молодой человек, лукаво улыбаясь. — Верный признак!

— Ничего не признак, — небрежно и как-то зло отмахнулся Ломакин. — Это не то. Это она на картины смотрела.

— Да говорю же тебе, не на картины Софья смотрела, а на тебя, — продолжал гнуть свое Иван. — Прямо-таки глаз не сводила.

— Оставь эти глупости. Говорю тебе, это не то, что ты думаешь, — резко сказал Ломакин. — А вот мы, кстати, и пришли, — объявил он, переходя канал и подходя к парадному подъезду дома, в коем квартировали Безбородко.

Художник на секунду остановился у дверей и, пытливо глядя на набиравшую силу тучу, сказал, словно бы обращался к небу:

— Да, ты прав. Есть в этом что-то томящее, что-то жуткое, отчего страх в душе накапливается. Не иначе как быть беде.

— Да будет тебе, тоже еще накликаешь, — заторопил товарища Иван, входя в подъезд. — Все, счастливо. Тебе к Фирсанову, а мне переодеться и к графу.

Товарищи попрощались. Безбородко умчался, перемахивая через ступеньки, словно мальчишка, наверх, а Ломакин, постояв некоторое время, сильно подергал ручку колокольчика у двери на бельэтаже. Где-то в глубине слабо прозвучал мелодичный трезвон. Огромные, толстенные двери из дуба немедленно приотворились, пропуская посетителя. Ломакин вошел в темную переднюю, удивительно заставленную и без единого лучика света. Как ни темно было из-за тучи на улице, однако передняя ростовщика показалась художнику еще более темной. На него даже пахнуло сыростью, но это можно было отнести на счет каналов, от которых всегда несло тиной, и даже в зимние дни воздух в домах вокруг не казался освеженным.

Когда глаза немного привыкли к темноте, Ломакин разглядел стоявшую перед ним сгорбленную старуху, закутанную в бесконечные ситцевые платки, с терпением ожидавшую, покуда он не придет в себя после улицы. Кто-то говорил Ломакину, что это была мать покойной жены Фирсанова, взятая им из жалости и выполнявшая по дому самую разнообразную работу.

«А может, даже и мать его, — неожиданно подумалось художнику, оглядывавшему пеструю от платков старуху. — С него станется, он все может».

— Ломакин. К Гавриле Илларионовичу. Он ждет, коротко отрекомендовался молодой человек.

Старуха молча кивнула головою, повернулась как-то внезапно и зашаркала по длинному коридору в глубь квартиры, маня за собою художника. Ломакин медленно шагал следом за нею, поминутно озираясь и оглядывая стены. По странному стечению обстоятельств, когда бы он ни приходил к ростовщику, то обязательно заставал обстановку и украшения перемененными. Вот тут ранее был огромный шкаф, а ныне красуется зеркало, прислоненное к стене. Над зеркалом в прошлый визит висел женский портрет, его Ломакин высоко оценивал, а теперь там пустое место. Обстановка квартиры Фирсанова менялась, словно по мановению джинна из арабских сказок.