Сумерки Европы - [86]

Наступательный милитаризмъ, милитаризмъ, стремящійся иди и войной, тѣмъ самымъ носитъ въ себѣ стремленіе къ разрушенію; милитаризмъ оборонительный, не перекидывающійся на другихъ, а какъ бы выжидающій ихъ у себя для отпора, — начала разрушенія въ себѣ не заключаетъ. Таково соотношеніе, если взять ихъ какъ самодовлѣющіе милитаризмы въ государствахъ, опредѣляемыхъ воинскими задачами. Но существенно мѣняется это соотношеніе, если имѣешь дѣло съ милитаризмами, подчиненными общенародной жизни.

Ибо наступательная общенародная жизнь, наступательная жизнедѣятельность, хозяйственная, культурная и соціальная — несетъ не разрушеніе, а созиданіе, творчество; а оборонительная общенародная жизнь — есть проявленіе застоя, охранительства, во всякомъ случаѣ завершенности историческаго дѣланія. Противоположность наступленія и обороны въ совокупной жизни народа — есть противоположность творчества и завершенности, порыва и удовлетворенія, жажды и сытости, работы и покоя — движенія и застоя. И милитаризмъ, какъ служебное орудіе, будетъ орудіемъ творчества въ наступательномъ государствѣ, будетъ орудіемъ неподвижности въ другомъ.

Не нужно, надѣюсь, подчеркивать, что это противоположеніе я отношу не къ отдѣльнымъ французамъ и нѣмцамъ, и что нисколько я не хочу утверждать, чтобы не было во Франціи творчества и чтобы все было творчествомъ въ Германіи. Я только хочу сказать, что общій тонъ и схема, общее устремленіе и смыслъ культуры французской и французскаго общества опредѣляются ихъ завершенностью въ прошломъ, законченностью и успокоенностью. Общій же тонъ и схема, устремленіе и смыслъ германской культуры и государственности опредѣлялись безогляднымъ созиданіемъ, неограничиваемымъ устремленіемъ, стихійно разливающимся во всѣ стороны напоромъ. Еще отмѣчу во избѣжаніе недоразумѣній, что отсюда не слѣдуетъ, что это соотношеніе было предопредѣлено въ характерѣ народовъ; быть можетъ, черезъ нѣкоторое время при дальнѣйшемъ неискаженномъ протеченіи событій, исчерпавъ силу своего напора, Германія также пришла бы — хотя и въ другомъ родѣ — къ состоянію уравновѣшенности и къ задачѣ охранительства; нѣкогда и Франція была страной бьющей черезъ край жизненности и въ концѣ концовъ пароксизмъ таковой — а кто знаетъ, быть можетъ, даже ея возвратъ, былъ бы мыслимъ и при какихъ либо непредвидѣнныхъ сочетаніяхъ будущаго. Но въ настоящую эпоху соотношеніе было именно таково и не случайно было таковымъ, а глубоко обоснованнымъ въ исторіи и въ сложившемся духѣ народовъ.

* * *

На обычное воспріятіе французскаго народнаго характера такое представленіе можетъ казаться неожиданнымъ и противнымъ дѣйствительности: традиціонное пониманіе французовъ, какъ будто подкрѣпляемое всей исторіей послѣднихъ полутора вѣковъ, проявляетъ ихъ революціонерами не въ одной лишь политической области; нѣмцы же, безспорно, искони революціонерами быть не умѣли. Но если процессъ революціи въ объективномъ своемъ протеченіи одинаковъ или близокъ, гдѣ бы онъ ни происходилъ, то психологія революціонности можетъ быть чрезвычайно разнообразной; этимъ понятіемъ одинаково можетъ быть охвачена и логизирующая разсудочность отрицающей критики, и мистическая настроенность туманныхъ ожиданій, и разудалость бунтарства, и озлобленная систематичность тупицы. Навѣрно во всякой исторической революціи соприсутствуютъ всѣ эти типы, но въ разныхъ пропорціяхъ; и въ разныя эпохи или у разныхъ народовъ преобладающимъ и налагающимъ свою печать является какой либо одинъ изъ нихъ. Конечно, настроеніе революціонизма противоположно сознанію удовлетворенности и завершенности; но и строительнаго творческаго начала въ немъ обыкновенно не много; скорѣе всего, въ немъ субъективно дѣйствуетъ сила разрушенія и отрицанія. И революціонизмъ можетъ приводить къ творчеству, но отнюдь его не предполагаетъ непремѣнно. Созиданію же естественно исходить изъ существующаго; оно вызываетъ волевое напряженіе, утверждающее, а не отрицающее. Можно также и утверждающимъ развитіемъ, творческимъ осуществленіемъ придти къ новому, необывалому и оригинальному, — къ снятію исходной точки, хотя и безъ воли къ ея устраненію. Ибо устранить исходное возможно отнюдь не только разобравъ его, но и застроивъ; да и разобрать можно въ процессѣ стройки. Во всякомъ случаѣ воля революціонизма направлена въ первую голову на устраненіе, а не на созиданіе; во всякомъ случаѣ на созиданіе путемъ устраненія, а не на устраненіе путемъ созиданія. Въ нѣкоторомъ смыслѣ можно сказать, что революціонизмомъ подчасъ можетъ стать и стремленіе къ новому, къ иному, къ творческому — но именно это и возможно только въ насыщенномъ обществѣ. Не насыщенное творитъ положительно, насыщенное — даже для творчества — должно разрушать.

Но и помимо этого, суть въ томъ, что и самый французскій революціонизмъ не такъ исчерпывающе безспоренъ, какъ это можетъ казаться съ перваго взгляда. Роменъ Ролланъ гдѣ то говоритъ, что во Франціи двѣ души и неожиданно просыпается и выступаетъ наружу одна, казавшаяся отсутствующей, когда засыпаетъ другая. Оставимъ здѣсь въ сторонѣ вопросъ о подосновѣ такой множественности народнаго характера: идетъ ли рѣчь о разныхъ расовыхъ этническихъ типахъ — о гальскомъ и франкскомъ, загрунтованныхъ общероманской традиціей — которые перемежаясь овладѣваютъ руководствомъ страны; идетъ ли рѣчь о разныхъ климатическихъ вліяніяхъ сѣверо-востока и югозапада (не былъ ли вѣкъ революціонизма вѣкомъ гальскаго юга-Марселя и Жиронды въ противоположность германскому сѣверу и востоку). Какъ бы то ни было, для Франціи исторической ужъ во всякомъ случаѣ характерно на ряду съ революціонизмомъ и нѣчто другое, едва ли не противоположное ему. И характерно не только сейчасъ, не только одновременно съ эпохой революціонизма, но еще ярко и явно до нея. Уравновѣшенная размѣренность — мѣра и вѣсъ — закругленность, законченность, отмѣренность, академизмъ и классицизмъ. Парки Людовиковъ, единицы измѣренія физиковъ, единства трагедіи, взвѣшенность языка предшествуютъ и соприсутствуютъ, какъ нѣчто болѣе глубокое и опредѣляющее, — французскому революціонизму. Самый революціонизмъ, можетъ быть, — лишь бросающаяся въ глаза, но все же поверхностная и во всякомъ случаѣ производная функція отъ живости характера, особенностей историческаго момента, внутренней изжитости культуры и раціонализма мышленія. Раціонализмъ — какъ будто характерная и глубокая черта французской духовности, хотя разумѣется есть въ ней также и другое — мистика германскаго типа, столь внятно заговорившая снова въ послѣднее время. Раціонализмъ этотъ — внѣшняго, зрительнаго типа (преобладающее искусство Франціи революціоннаго вѣка — не музыка, а живопись) — даетъ подходъ извнѣ, напр., въ искусствѣ изображенія души даетъ внѣшнюю соціальную ея изображаемость (въ романѣ и частью въ музыкѣ въ отличіе отъ выразительной музыки германской). Зрительный раціонализмъ даетъ геометрію, соразмѣрность частей и ихъ обозримую симметрію — все характерныя для французовъ вещи — и тяготѣетъ къ закругленной законченности, къ обозримо завершенному предѣлу. Но вмѣстѣ съ тѣмъ раціонализмъ запросовъ, геометрія требованій въ приложеніи къ ирраціональной фактичности человѣческой жизни приводитъ къ ея отрицанію и отверженію, къ построеніямъ ея заново по чертежамъ, къ извнѣшней ея формальной перестройкѣ въ ущербъ внутреннему содержательному развертыванію. Вмѣстѣ съ тѣмъ подвижность характера безъ устремленія въ даль даетъ разрядъ энергіи внутри страны вмѣсто устремленія ея наружу. Настроеніе революціонизма такимъ образомъ и можетъ — при опредѣленныхъ соціальныхъ условіяхъ — оказаться производнымъ отъ духовнаго раціонализма — при южной экспансивной живости, не находящей выхода, направленнаго на обозримую завершенность, достигнутую и превзойденную въ долгомъ историческомъ процессѣ.