Сумерки божков - [28]

— И Андрюшка?

— Шалее вас всех! Знаешь, Маша, вот тоже о нем… который год я о нем думаю: здоровый он человек или одержимый?

— Кутафья ты перемышльская, — вот тебе мой ответ! [141]

— Да что — кутафья? Правда! Я, Маша, такого образа в мыслях, что всякий человек должен соответствовать своему званию. А который не соответствует, есть неосновательный. Кричат об Андрее Викторовиче: знаменитость! великий артист! А что великого? Ежели бы я деньги не копила, он бы не хуже тебя в дырьях и рвани ходил…

Юлович и злилась, и смеялась.

— Кутафья, Настенька, кутафья!

Настенька тянула:

— У артистов, которые себя понимающие, — какое знакомство? Купцы, инженеры, богатые господа… Артист с ними — и шутку пошутить, артист с ними — ив карты поиграть… Глядишь, к бенефису-то — и взыскан: эва, какие горы в оркестре наворочены — и золото, и серебро, и брильянты, и выигрышные билеты, и часы, и портсигары…

Юлович усмехнулась с презрительною гримасою убежденной и беспардонной богемы.

— Душанову даже автомобиль поднесли. Только это было на смех.

— А что на смех? — живо подхватила и возразила Настя. — Хоть и на смех, все — в дом, а не из дома. Смейся, пожалуй, с большого ума: автомобиль-то худо-худо две тысячи стоит. Две тысячи! Шутка! Да я за две тысячи не знаю, что можно сделать…

— Пройдись голая по бульвару! — захохотала Юлович. — Охотников заплатить — найду хоть сейчас… Еще накинут!

Ангелоподобная красавица даже не улыбнулась,

— Нет, этого нельзя: дешево. Нет расчета, потому что портит репутацию и прекращает карьеру к жизни. Репутация, Маша, тоже капитал. Без нее нельзя.

— Нельзя-то нельзя, — согласилась Юлович, — только я, бедняга, всегда на этот счет соображать опаздывала…

Настя журчала:

— Но — что две тысячи — большая сумма, в этом ты мне поверь. Много за нее купить можно… особливо, если у нашей сестры и по тайности… хороший капитал!..

Юлович покрутила головою.

— Ну, знаешь! ты при посторонних так не откровенничай.

— А что?

— Да ведь пожалуй, кто и предложит… Как ты тогда?

— А у нас с Андреем Викторовичем, — продолжала Настя, пропуская мимо ушей замечание приятельницы, — у нас взамен обстоятельного знакомства — косоворотка, да голубой воротник, да барышни в барашковых шапочках. Крика много, лаврового листу — на два полка щей наварит, а существенного и нет ничего. Намедни книги поднесли, Шекспира сочинения. По-моему, насмешка одна! Ну зачем оперному певцу книги? Разве которые оперные — читают? Это уж преставления света ждать надо, ежели мы, оперные, в книгу носы уткнем!

— Врешь: Андрюшка читает!

Настя недовольно усмехнулась.

— Так я же и говорю: шалый!.. И без книг шалый, а с книгами совсем зайца в голову заполучит и с ума сойдет… Компанию подобрал! Мальчишки и девчонки! Поди нигилисты все! За ними полиция смотрит! Накурят, надымят, папиросных окурков по коврам нашвыряют, наголосят — аж потом три дня крик из квартиры метлою выметать надо… И слова такие произносят… ужас!.. Конечно, я женщина — мне что? С меня не спросят! — но вчуже страшно слушать. Сама знаешь, какое время: в каждом дому свой шпион есть, а им — хоть бы что: как с гуся вода. Орут, поют… Ничего не боятся, отчаянные! Я только сижу да трясусь: помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, защити от мужа кровей и ареда…[142] Покуда Бога ругают, оно еще куда ни шло, потому что это, я знаю, теперь ничего: у меня кум в казенной палате служит, сказывал, что за Бога в Сибирь больше нельзя. А ведь они, охальники, до самого что ни есть высшего правительства дерзают. Говорю тебе: в семи потах сижу и всеми поджилками трясусь!

— Скажите!

— Чаю пьют: ну веришь, Маша? В неделю фунт выходит!

— Ай-ай-ай!

— Вот — как Бог свят. В понедельник фунт почала, а в субботу — этакая щепотка.

— Не разорись, мать. Небось по два сорок чай-то берешь?

Настя уставилась на нее с гримасою хозяйственного ужаса и деловито отмахнулась, как от сумасшедшей:

— Скажешь тоже! Напасешься ты на них по два сорок! Это — по миру надо пойти. Климушинским пою, в рубль шестьдесят…

— Да! При тридцати тысячах дохода оно — все легче!

Настя ответила смеющейся Юлович взглядом большого неудовольствия.

— А что мне в его тридцати тысячах дохода? Я тебе, Маша, истинно говорю: мне эти театральные фиверки ваши — не по нутру.[143] Получит завтра Андрей Викторович дифтерит, — вот тебе и тридцать тысяч дохода!

— Тьфу, Настасья! Выдумает же! Типун тебе на язык!

— Я, Машенька, люблю доход малый, но верный.

Юлович хитро подмигнула ей.

— Ох, Настасья, есть у тебя капитал, есть!

Та подумала и кивнула головою.

— Конечно, свое обеспечение я приобрела… что ни случись, не останусь кончать жизнь с пустыми руками… Ну и туалеты имею… бижу всякие… На тряпки я не азартна, не люблю портних баловать, а вот брильянты, меха… белья имею много отличнейшего… Но — чего же мне и стоило! Одни бенефисы его… С ног собьешься, что крови испортишь всякий раз, покуда устроишь и сбудешь с рук событие это великое… Ведь сам-то пальцем о палец не ударит, чтобы сбор раздуть… успех там… газеты… подарки… Все я! Ему все его великолепие, как кушанье, готовое подай, а что неприятного по кухне — это все мое! А в благодарность только воркотню слышу… То не так, это не этак… Да с этим не говори, да тому не одолжайся… Да я его компрометирую, да я его в неловкое положение ставлю… Кабы не я, так у него бенефисы без единого подарка проходили бы, только с травою да ревом дурацким — вот тебе слово! Я — все! Я и намекну, я и подговорю, я и пококетничаю, я и подскажу, что купить… А он лается!